Полное собрание сочинений. Том 8. Сентябрь 1903 — сентябрь 1904 - Владимир Ленин (Ульянов)

Борьба обывательщины с партийностью, худшего сорта «личностей» с политическими соображениями, жалких слов с элементарными понятиями революционного долга – вот чем была борьба из-за шестерки и тройки на тридцатом заседании нашего съезда.

И на 31 – ом заседании, когда съезд большинством 19 голосов против 17 при трех воздержавшихся отверг предложение об утверждении всей старой редакции (см. 330 стр. и опечатки) и когда бывшие редакторы вернулись в зал заседания, тов. Мартов в своем «заявлении от имени большинства бывшей редакции» (стр. 330–331) проявил в еще больших размерах ту же шаткость и неустойчивость политической позиции и политических понятий. Разберем подробнее каждый пункт коллективного заявления и моего ответа (стр. 332–333) на него.

«Отныне, – говорит тов. Мартов после неутверждения старой редакции, – старой «Искры» не существует, и было бы последовательнее переменить ее название. Во всяком случае в новом постановлении съезда мы видим существенное ограничение того вотума доверия «Искре», который был принят в одном из первых заседаний съезда».

Тов. Мартов с коллегами поднимает действительно интересный и поучительный во многих отношениях вопрос о политической последовательности. Я ответил уже на это ссылкой на то, что все говорили при утверждении «Искры» (стр. 349 прот. ср. выше, стр. 82)[114]. Несомненно, что перед нами один из самых вопиющих случаев политической непоследовательности; с чьей стороны, – со стороны ли большинства съезда или со стороны большинства старой редакции, предоставим судить читателю. Читателю же мы предоставим решение и двух других, очень кстати поставленных тов. Мартовым и коллегами его вопросов: 1) обывательская или партийная точка зрения проявляется в желании видеть «ограничение вотума доверия «Искре»» в решении съезда произвести выбор должностных лиц в редакцию ЦО? 2) с какого момента действительно не существует старой «Искры»: с номера ли 46-го, когда мы стали вести ее вдвоем с Плехановым, или с номера 53-го, когда ее повело большинство старой редакции? Если первый вопрос есть интереснейший вопрос принципа, то второй – интереснейший вопрос факта.

«Так как теперь решено, – продолжал тов. Мартов, – выбрать редакцию из трех лиц, то я от имени своего и трех других товарищей заявляю, что ни один из нас не примет участия в такой новой редакции. Лично о себе прибавляю, что, если верно, что некоторые товарищи хотели вписать мое имя, как одного из кандидатов в эту «тройку», то я должен усмотреть в этом оскорбление, мною не заслуженное (sic!). Говорю это ввиду обстоятельств, при которых было решено изменить редакцию. Решено это было ввиду каких-то «трений»[115], неработоспособности бывшей редакции, причем съезд решил этот вопрос в определенном смысле, не спросив редакцию об этих трениях и не назначив хотя бы комиссии для внесения вопроса об ее неработоспособности»… (Странно, что никто из меньшинства не догадался предложить съезду «спросить редакцию» или назначить комиссию! Не произошло ли это оттого, что после раскола организации «Искры» и неудачи переговоров, о которых писали тов. Мартов и Старовер, это было бы бесполезно?)… «При таких обстоятельствах предположение некоторых товарищей, что я соглашусь работать в реформированной таким образом редакции, я должен считать пятном на моей политической репутации»…[116]

Я нарочно выписал целиком это рассуждение, чтобы показать читателю образчик и начало того, что так пышно расцвело после съезда и что нельзя назвать иначе как дрязгой. Я употребил уже это выражение в моем «Письме в редакцию «Искры»» и, несмотря на недовольство редакции, вынужден повторить его, ибо правильность его неоспорима. Ошибочно думают, что дрязга предполагает «низменные мотивы» (как умозаключила редакция новой «Искры»): всякий революционер, сколько-нибудь знакомый с нашими ссыльными и эмигрантскими колониями, видал, наверное, десятки случаев дрязг, когда выдвигались и пережевывались самые нелепые обвинения, подозрения, самообвинения, «личности» и т. п. на почве «нервного возбуждения» и ненормальных, затхлых условий жизни. Низменных мотивов ни один разумный человек не станет непременно искать в этих дрязгах, как бы низменны ни были их проявления. И именно только «нервным возбуждением» можно объяснить этот запутанный клубок нелепостей, личностей, фантастических ужасов, залезания в душу, вымученных оскорблений и пятнаний, каковым является выписанный мною абзац из речи тов. Мартова. Затхлые условия жизни сотнями Порождают у нас такие дрязги, и политическая партия не заслуживала бы уважения, если бы она не смела называть свою болезнь настоящим именем, ставить беспощадный диагноз и отыскивать средства лечения.

Поскольку можно выделить из этого клубка нечто принципиальное, постольку неизбежно прийти к выводу, что «выборы не имеют ничего общего с оскорблением политической репутации», что «отрицать право съезда на новые выборы, на всяческое изменение состава должностных лиц, на переборку уполномачиваемых им коллегий» значит вносить путаницу в вопрос и что «в воззрениях тов. Мартова на допустимость выборов части прежней коллегии проявляется величайшее смешение политических понятий» (как я выразился на съезде, стр. 332)[117].

Опускаю «личное» замечание тов. Мартова к вопросу о том, от кого исходит план тройки, и перехожу к его «политической» характеристике того значения, какое имеет неутверждение старой редакции:… «Происшедшее теперь есть последний акт борьбы, имевшей место в течение второй половины съезда»… (Правильно! и эта вторая половина начинается с того момента, когда Мартов в вопросе о § 1 устава попал в цепкие объятия тов. Акимова.)… «Для всех не тайна, что дело при этой реформе идет не о «работоспособности», а о борьбе за влияние на ЦК» (Во-первых, для всех не тайна, что дело шло тут и о работоспособности и о расхождении из-за состава ЦК ибо план «реформы» выдвинут был тогда, когда еще о втором расхождении не могло быть и речи, тогда, когда мы вместе с тов. Мартовым выбирали седьмым участником редакционной коллегии тов. Павловича! Во-вторых, мы уже показали на основании документальных данных, что дело шло о личном составе ЦК, что дело свелось à la fin des fins[118] к различию списков: Глебов – Травине кий – Попов и Глебов – Троцкий – Попов.)… «Большинство редакции показало, что оно не желает превращения ЦК в орудие редакции»… (Начинается акимовская песня: вопрос о влиянии, за которое борется всякое большинство на всяком партийном съезде всегда и везде, чтобы закрепить это влияние большинством в центральных учреждениях, переносится в область оппортунистической сплетни об «орудии» редакции, о «простом придатке» редакции, как сказал тот же тов. Мартов немного позже, стр. 334.)… «Вот почему понадобилось сократить число членов редакции(!!). А потому я и не могу вступить в такую редакцию»… (Посмотрите-ка внимательнее на это «потому»: как могла бы редакция превратить ЦК в придаток или в орудие? только так и в том случае, если бы она имела три голоса в Совете и злоупотребляла этим перевесом? не ясно ли это? И не ясно ли также, что выбранный третьим тов. Мартов всегда мог бы помешать всякому злоупотреблению и уничтожить одним своим голосом всякий перевес редакции в Совете? Дело сводится, следовательно, именно к личному составу ЦК, а речи об орудии и придатке сразу оказываются сплетней.)… «Вместе с большинством старой редакции я думал, что съезд положит конец «осадному положению» внутри партии и введет в ней нормальный порядок. В действительности осадное положение с исключительными законами против отдельных групп продолжено и даже обострено. Только в составе всей старой редакции мы можем ручаться, что права, предоставленные редакции уставом, не послужат ко вреду для партии»…