Глоток зеленого шартреза - Николай Гумилев

Он был ленив, этот король нашего века, ленив и беспечен не меньше, чем его предки; и он никак не мог собраться подписать отставку и приличную пожизненную пенсию старому поэту, сочинявшему оды на торжественные случаи придворной жизни. А сам поэт упорно не хотел уходить.

Когда рождался или умирал кто-нибудь из королевской семьи, приезжал чужеземный посол или заключался союз с соседней державой, после всех обычных церемоний двор сходился в тронную залу, и хмурый, вечно чем-то недовольный поэт начинал свои стихи. Странно звучали обветшалые слова и вышедшие из моды выражения, и жалок был парик, пудреный, старинного фасона, посреди безукоризненных английских проборов и величаво сияющих лысин. Аплодисменты после чтения тоже были предусмотрены этикетом, и, хотя хлопали только концами затянутых в перчатки пальцев, все-таки получался шум, который считали достаточным для поощрения поэзии.

Поэт низко кланялся, но лицо его было хмуро и глаза унылы, даже когда он получал из королевских рук обычный перстень с драгоценным камнем или золотую табакерку.

Потом, когда начинался парадный обед, он снимал свой парик и, сидя посреди старых сановников, говорил, как и те, о концессиях на железные дороги, о последней краже в министерстве иностранных дел и очень интересовался проектом налога на соль.

И, отдав, как это было установлено, королевский подарок казначею взамен крупной суммы денег, он возвращался в свой большой и неуютный дом, доставшийся ему от отца, тоже придворного поэта; покойный король сделал эту должность наследственной, чтобы раз навсегда установить в ней порядок и отстранить от нее выскочек.

Дом был угрюм и темен, как душа его владельца. По вечерам освещался только кабинет, где на стенах вместо книг были расставлены витрины с редкими старинными табакерками. Старый поэт был страстным коллекционером.

Давно, давно он был женат, и тогда в этом доме шелестели шелковые платья, тонкие руки с любовью переворачивали страницы красиво переплетенных книг и стенные гобелены удивлялись розовости кожи в легком вырезе пеньюара. Но и года не могла прожить здесь жена придворного поэта: убежала с каким-то молодым и неизвестным художником. Поэт начал поэму в мрачном байроновском стиле, где должно было говориться о счастье мести, но как раз в это время умер двоюродный дядя короля, потребовалось написать по этому поводу элегию, и после уже не было охоты возвращаться к начатой поэме.

Потянулись годы, строгие и скучные, как затянутые в мундиры камергеры, и единственными событиями которых были приобретения все новых и новых табакерок.

И хотя всякий знает, что чем дольше затишье, тем сильнее гроза, все же, если бы придворному поэту предсказали, как кончится его служба, он нахмурился бы еще мрачнее, негодующим презрением отвечая на предсказание как на неуместную шутку.

Началом всего, конечно, надо считать парадный обед по случаю приезда испанского принца, когда в числе приглашенных, сидевших вблизи поэта, был сановник прошлого царствования – дряхлый, седой и беззубый. Он почему-то очень заинтересовался предыдущим чтением стихов, которых он, конечно, не мог слышать из-за своей глухоты, и долго говорил, что в них надо переделать предпоследнюю строчку, а потом, вдруг захихикав, повторил остроту, услышанную им, должно быть, от его правнука, что поэтов решено заменить граммофонами.

Поэт, слушавший его рассеянно и мечтавший присоединиться к соседнему разговору о функциях нового ордена, может быть, и простил бы старику его дерзкую шутку, если бы не заметил, что король глядит в их сторону и смеется. Он ответил зло и резко и тотчас по окончании обеда возвратился домой, раздраженный более обыкновенного. А на следующее утро в его сердце созрело твердое решение. Его слуга целый день бегал по книжным магазинам, покупая для него стихи других поэтов, «городских», как прежде он их называл с презрительной усмешкой. И два месяца в кабинете с забытыми ныне табакерками шла напряженная и тайная работа. Придворный поэт учился у своих младших братьев и перебивал манеру письма.

А при дворе было все спокойно, и никто не подозревал, что готовится в хмуром доме на краю города. Влюблялись и ссорились, низкопоклонничали и совершали подвиги благородства, но искренне думали, что поэзия – это только пережиток старинных слишком торжественных обычаев. Наконец наступил знаменательный день. Принцесса крови выходила замуж, понадобились стихи, и об этом дали знать придворному поэту.

Он явился угрюмый и нелюдимый, как всегда; только наблюдательный взгляд мог заметить что-то новое в легкой недоброй усмешке, трепетавшей в концах его губ, и в особенной нервности, с которой он сжимал приготовленные стихи. Но кому было дело до него и до перемены его настроения? Для молодежи он был слишком стар, а сановники высших степеней, несмотря на всю свою учтивость, не могли смотреть на него как на равного.

Приступили к церемонии. Величавый священник изящно и быстро совершил обряд венчания, иностранные послы приложились к руке новобрачной, и поэт, бледный, но решительный, начал чтение. Смутный шепот пробежал в толпе придворных. Даже самые молодые, вечно в кого-нибудь влюбленные фрейлины с удивлением подняли головы и прислушались.

Как? Где же обращение к богу ветров, к орлам, изумленному миру и прочие цветы старинного красноречия? Стихи были совсем новые, может быть прекрасные, но, во всяком случае, не предусмотренные этикетом. Похожие на стихи городских поэтов, столь нелюбимых при дворе, они были еще ярче, еще увлекательнее, словно долго сдерживаемый талант придворного поэта вдруг создал все, от чего он так долго и упорно отрекался. Стремительно выбегали строки, нагоняя одна другую, с медным звоном встречались рифмы, и прекрасные образы вставали, как былые призраки из глубины неведомых пропастей. Взоры старого поэта сверкали, как у парящего орла, и, как орлиный крик, звучал его голос.

Какой скандал! В присутствии всего двора, в присутствии самого короля осмелиться прочитать хорошие стихи! Ни у кого не хватило духа аплодировать. Сурово перешептывались камергеры, молодые камер-юнкеры принимали утрированно солидный вид, и шокированные дамы с негодующим удивлением поднимали тонко вырисованные брови. А король недовольным жестом отложил в сторону уже приготовленный для награды перстень.

Одинокий, словно зачумленный, вышел придворный поэт, не дожидаясь окончания торжества, и слышал, как великий канцлер приказывал секретарю приготовить указ об его отставке.

Но зато как сладко было возвращаться домой и остаться совсем одному. С гордостью ходил он по анфиладе вечерних зал и то громко декламировал свои последние стихи, то с лукавой старческой усмешкой поглядывал на книги городских поэтов. Он знал, что он не только сравнялся с ними, но и превзошел их. Наконец, желая поделиться с кем-нибудь своей радостью, он написал письмо своей жене – первое со времени их разрыва. С выражениями полного торжества он говорил, что наконец-то ему не аплодировали; сообщал о своей отставке, приложил список стихов и в конце добавил с вполне понятной гордостью: «И такого человека – ты покинула!»

Из книги «РОМАНТИЧЕСКИЕ ЦВЕТЫ»

СОНЕТ

Как конквистадор в панцире железном,Я вышел в путь и весело иду,То отдыхая в радостном саду,То наклоняясь к пропастям и безднам.

Порою в небе смутном и беззвездномРастет туман… но я смеюсь и жду,И верю, как всегда, в мою звезду,Я, конквистадор в панцире железном.

И если в этом мире не даноНам расковать последнее звено,Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца,И, может быть, рукою мертвецаЯ лилию добуду голубую.

БАЛЛАДА

Пять коней подарил мне мой друг ЛюциферИ одно золотое с рубином кольцо,Чтобы мог я спускаться в глубины пещерИ увидел небес молодое лицо.

Кони фыркали, били копытом, маняПонестись на широком пространстве земном,И я верил, что солнце зажглось для меня,Просияв, как рубин на кольце золотом.

Много звездных ночей, много огненных днейЯ скитался, не зная скитанью конца,Я смеялся порывам могучих конейИ игре моего золотого кольца.

Там, на высях сознанья, – безумье и снег,Но коней я ударил свистящим бичом.Я на выси сознанья направил их бегИ увидел там деву с печальным лицом.

В тихом голосе слышались звоны струны,В странном взоре сливался с ответом вопрос,И я отдал кольцо этой деве луныЗа неверный оттенок разбросанных кос.

И, смеясь надо мной, презирая меня,Люцифер распахнул мне ворота во тьму,Люцифер подарил мне шестого коня –И Отчаянье было названье ему.

ОССИАН

По небу бродили свинцовые, тяжкие тучи,Меж них багровела луна, как смертельная рана.Зеленого Эрина воин, Кухулин могучийУпал под мечом короля океана, Сварана.

Зловеще рыдали сивиллы седой заклинанья,Вспененное море вставало и вновь опадало,И встретил Сваран исступленный, в грозе ликованья,Героя героев, владыку пустыни, Фингала.

Схватились и ходят, скользя на росистых утесах,Друг другу ломая медвежьи упругие спины,И слушают вести от ветров протяжноголосыхО битве великой в великом испуге равнины.

Когда я устану от ласковых слов и объятий,Когда я устану от мыслей и дел повседневных,Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий,Я вижу на холме героев суровых и гневных.

КРЫСА

Вздрагивает огонек лампадки,В полутемной детской тихо, жутко,В кружевной и розовой кроваткеПритаилась робкая малютка.

Что там? Будто кашель домового?Там живет он, маленький и лысый…Горе! Из-за шкафа платяногоМедленно выходит злая крыса.

В красноватом отблеске лампадки,Поводя колючими усами,Смотрит, есть ли девочка в кроватке,Девочка с огромными глазами.

– Мама, мама! – Но у мамы гости,В кухне хохот няни Василисы,И горят от радости и злости,Словно уголечки, глазки крысы.

Страшно ждать, но встать еще страшнее.Где он, где он, ангел светлокрылый?– Милый ангел, приходи скорее,Защити от крысы и помилуй!

РАССВЕТ

Змей взглянул, и огненные звеньяПотянулись, медленно бледнея,Но горели яркие каменьяНа груди властительного Змея.

Как он дивно светел, дивно страшен!Но Павлин и строг и непонятен,Золотистый хвост его украшенТысячею многоцветных пятен.

Молчаливо ждали у преддверья;Только ангел шевельнул крылами,И посыпались из рая перьяЛегкими, сквозными облаками.

Сколько их насыпалось, белея,Словно снег над неокрепшей нивой!И погасли изумруды ЗмеяИ Павлина веерное диво.

Что нам в бледном утреннем обмане?И Павлин, и Змей – чужие людям.Вот они растаяли в тумане,И мы больше видеть их не будем.

Мы дрожим, как маленькие дети,Нас пугают времени налеты,Мы пойдем молиться на рассветеВ ласковые мраморные гроты.

СМЕРТЬ

Нежной, бледной, в пепельной одеждеТы явилась с ласкою очей.Не такой тебя встречал я преждеВ трубном вое, в лязганье мечей.

Ты казалась золотисто-пьяной,Обнажив сверкающую грудь.Ты среди кровавого туманаК небесам прорезывала путь.

Как у вечно жаждущей Астреи,Взоры были дивно глубоки,И неслась по жилам кровь быстрее,И крепчали мускулы руки.

Но тебя, хоть ты теперь иная,Я мечтою прежней узнаю.Ты меня манила песней рая,И с тобой мы встретимся в раю.

В НЕБЕСАХ

Ярче золота вспыхнули дни,И бежала Медведица-ночь.Догони ее, князь, догони,Зааркань и к седлу приторочь!

Зааркань и к седлу приторочь,А потом в голубом теремуУкажи на Медведицу-ночьБогатырскому Псу своему.

Мертвой хваткой вцепляется Пес,Он отважен, силен и хитер,Он звериную злобу донесК медведям с незапамятных пор.

Никуда ей тогда не спастись,И издохнет она наконец,Чтобы в небе спокойно паслисьКозерог, и Овен, и Телец.

ДУМЫ

Зачем они ко мне собрались, думы,Как воры ночью в тихий мрак предместий?Как коршуны, зловещи и угрюмы,Зачем жестокой требовали мести?

Ушла надежда, и мечты бежали,Глаза мои открылись от волненья,И я читал на призрачной скрижалиСвои слова, дела и помышленья.

За то, что я спокойными очамиСмотрел на уплывающих к победам,За то, что я горячими губамиКасался губ, которым грех неведом,

За то, что эти руки, эти пальцыНе знали плуга, были слишком тонки,За то, что песни, вечные скитальцы,Томили только, горестны и звонки, –

За все теперь настало время мести.Обманный, нежный храм слепцы разрушат,И думы, воры в тишине предместий,Как нищего во тьме, меня задушат.

КРЕСТ

Так долго лгала мне за картою карта,Что я уж не мог опьяниться вином.Холодные звезды тревожного мартаБледнели одна за другой за окном.

В холодном безумье, в тревожном азартеЯ чувствовал, будто игра эта – сон.«Весь банк, – закричал, – покрываю я в карте!»И карта убита, и я побежден.

Я вышел на воздух. Рассветные тениБродили так нежно по нежным снегам.Не помню я сам, как я пал на колени,Мой крест золотой прижимая к губам.

«Стать вольным и чистым, как звездное небо,Твой посох принять, о Сестра Нищета,Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба,Людей заклиная святыней креста!»

Мгновенье… и в зале веселой и шумнойВсе стихли и встали испуганно с мест,Когда я вошел, воспаленный, безумный,И молча на карту поставил мой крест.

МАСКАРАД

В глухих коридорах и в залах пустынныхСегодня собрались веселые маски,Сегодня в увитых цветами гостиныхПрошли ураганом безумные пляски.

Бродили с драконами под руку луны,Китайские вазы метались меж ними,Был факел горящий и лютня, где струныТвердили одно непонятное имя.

Мазурки стремительный зов раздавался,И я танцевал с куртизанкой Содома,О чем-то грустил я, чему-то смеялся,И что-то казалось мне странно знакомо.

Молил я подругу: «Синими эту маску,Ужели во мне не узнала ты брата?Ты так мне напомнила древнюю сказку,Которую раз я услышал когда-то.

Для всех ты останешься вечно чужоюИ лишь для меня бесконечно знакома,И верь, от людей и от масок я скрою,Что знаю тебя я, царица Содома».

Под маской мне слышался смех ее юный,Но взоры ее не встречались с моими,Бродили с драконами под руку луны,Китайские вазы метались меж ними.

Как вдруг под окном, где угрозой пустоюТемнело лицо проплывающей ночи,Она от меня ускользнула змеею,И сдернула маску, и глянула в очи.

Я вспомнил, я вспомнил – такие же песни,Такую же дикую дрожь сладострастьяИ ласковый, вкрадчивый шепот: «Воскресни,Воскресни для жизни, для боли и счастья!»

Я многое понял в тот миг сокровенный,Но страшную клятву мою не нарушу.Царица, царица, ты видишь, я пленный,Возьми мое тело, возьми мою душу!

ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

Солнце катится, кудри мои золотя,Я срываю цветы, с ветерком говорю.Почему же не счастлив я, словно дитя,Почему не спокоен, подобно царю?

На испытанном луке дрожит тетива,И все шепчет и шепчет сверкающий меч.Он, безумный, еще не забыл острова,Голубые моря нескончаемых сеч.

Для кого же теперь вы готовите смерть,Сильный меч и далеко стреляющий лук?Иль не знаете вы – завоевана твердь,К нам склонилась земля, как союзник и друг;

Все моря целовали мои корабли,Мы почтили сраженьями все берега.Неужели за гранью широкой землиИ за гранью небес вы узнали врага?

ВЫБОР

Созидающий башню сорвется,Будет страшен стремительный лет,И на дне мирового колодцаОн безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,Опрокинут обломками плит,И, Всевидящим Богом оставлен,Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещерыИли к заводям тихой рекиПовстречает свирепой пантерыНаводящие ужас зрачки.

Не спасешься от доли кровавой,Что земным предназначила твердь.Но молчи: несравненное право –Самому выбирать свою смерть.

УМНЫЙ ДЬЯВОЛ

Мой старый друг, мой верный Дьявол,Пропел мне песенку одну:«Всю ночь моряк в пучине плавал,А на заре пошел ко дну.

Кругом вставали волны-стены,Спадали, вспенивались вновь,Пред ним неслась, белее пены,Его великая любовь.

Он слышал зов, когда он плавал:«О, верь мне, я не обману»…«Но помни, – молвил умный Дьявол, –Он на заре пошел ко дну».

ВОСПОМИНАНИЕ

Над пучиной в полуденный часПляшут искры, и солнце лучится,И рыдает молчанием глазДалеко залетевшая птица.

Заманила зеленая сетьИ окутала взоры туманом,Ей осталось лететь и лететьДо конца над немым океаном.

Прихотливые вихри влекут,Бесполезны мольбы и усилья,И на землю ее не вернутУтомленные белые крылья.

И когда я увидел твой взор,Где печальные скрылись зарницы,Я заметил в нем тот же укор,Тот же ужас измученной птицы.

МЕЧТЫ

За покинутым бедным жилищем,Где чернеют остатки забора,Старый ворон с оборванным нищимО восторгах вели разговоры.

Старый ворон в тревоге всегдашнейГоворил, трепеща от волненья,Что ему на развалинах башниНебывалые снились виденья.

Что в полете воздушном и смеломОн не помнил тоски их жилищаИ был лебедем, нежным и белым,Принцем был отвратительный нищий.

Нищий плакал бессильно и глухо.Ночь тяжелая с неба спустилась.Проходившая мимо старухаУчащенно и робко крестилась.

ПЕРЧАТКА

На руке моей перчатка,И ее я не сниму,Под перчаткою загадка,О которой вспомнить сладкоИ которая уводит мысль во тьму.

На руке прикосновеньеТонких пальцев милых рук,И как слух мой помнит пенье,Так хранит их впечатленьеЭластичная перчатка, верный друг.

Есть у каждого загадка,Уводящая во тьму,У меня – моя перчатка,И о ней мне вспомнить сладко,И ее до новой встречи не сниму.

МНЕ СНИЛОСЬ

Мне снилось: мы умерли оба,Лежим с успокоенным взглядом.Два белые, белые гробаПоставлены рядом.

Когда мы сказали: «Довольно»?Давно ли, и что это значит?Но странно, что сердцу не больно,Что сердце не плачет.

Бессильные чувства так странны,Застывшие мысли так ясны,И губы твои не желанны,Хоть вечно прекрасны.

Свершилось: мы умерли оба,Лежим с успокоенным взглядом.Два белые, белые гробаПоставлены рядом.

САДА-ЯККО

В полутемном строгом залеПели скрипки, Вы плясали.Группы бабочек и лилийНа шелку зеленоватом,Как живые, говорилиС электрическим закатом.И ложилась тень акацийНа полотна декораций.

Вы казались бонбоньеркойНад изящной этажеркой,И, как беленькие кошки,Как играющие дети,Ваши маленькие ножкиТрепетали на паркете,И жуками золотымиНам сияло Ваше имя.

И когда Вы говорили,Мы далекое любили,Вы бросали в нас цветамиНезнакомого искусства,Непонятными словамиОпьяняя наши чувства,И мы верили, что солнце –Только вымысел японца.

САМОУБИЙСТВО

Улыбнулась и вздохнула,Догадавшись о покое,И последний раз взглянулаНа ковры и на обои.

Красный шарик уронилаНа вино в узорный кубокИ капризно помочилаВ нем кораллы нежных губок.

И живая тень румянцаЗаменилась тенью белой,И, как в странной позе танца,Искривясь, поникло тело.

И чужие миру звукиИздалека набегают,И незримый бисер руки,Задрожав, перебирают.

На ковре она трепещет,Словно белая голубка,А отравленная блещетЗолотая влага кубка.

ПРИНЦЕССА

В темных покрывалах летней ночиЗаблудилась юная принцесса.Плачущей нашел ее рабочий,Что работал в самой чаще леса.

Он отвел ее в свою избушку,Угостил лепешкой с горьким салом,Подложил под голову подушкуИ закутал ноги одеялом.

Сам заснул в углу далеком сладко,Стало тихо тишиной виденья.Пламенем мелькающим лампадкаОсвещала только часть строенья.

Неужели это только тряпки,Жалкие, ненужные отбросы,Кроличьи засушенные лапки,Брошенные на пол папиросы?

Почему же ей ее томленьеКажется мучительно знакомоИ ей шепчут грязные поленья,Что она теперь лишь вправду дома?

…Ранним утром заспанный рабочийПроводил принцессу до опушки,Но не раз потом в глухие ночиПроливались слезы об избушке.

ПЕЩЕРА СНА

Там, где похоронен старый маг,Где зияет в мраморе пещера,Мы услышим робкий, тайный шаг,Мы с тобой увидим Люцифера.

Подожди, погаснет скучный день,В мире будет тихо, как во храме,Люцифер прокрадется, как тень,С тихими вечерними тенями.

Скрытые, незримые для всех,Сохраним мы нежное молчанье,Будем слушать серебристый смехИ бессильно-горькое рыданье.

Синий блеск нам взор заворожит,Фея Маб свои расскажет сказки,И спугнет, блуждая, Вечный ЖидБабочек оранжевой окраски.

Но когда воздушный лунный знакПобледнеет, шествуя к паденью,Снова станет трупом старый маг,Люцифер – блуждающею тенью.

Фея Маб на лунном лепесткеУлетит к далекому чертогу,И, угрюмо посох сжав в руке,Вечный Жид отправится в дорогу.

И, взойдя на плиты алтаря,Мы заглянем в узкое оконце,Чтобы встретить песнею царя –Золотисто-огненное солнце.

ВЛЮБЛЕННАЯ В ДЬЯВОЛА

Что за бледный и красивый рыцарьПроскакал на вороном конеИ какая сказочная птицаКружилась над ним в вышине?

И какой печальный взгляд он бросилНа мое цветное окно,И зачем мне сделался несносенМир родной и знакомый давно?

И зачем мой старший брат в испугеПри дрожащем мерцанье свечиВынимал из погребов кольчугиИ натачивал копья и мечи?

И зачем сегодня в капеллеВсе сходились, читали псалмыИ монахи угрюмые пелиЗаклинанья против мрака и тьмы?

И спускался сумрачный астрологС заклинательной башни в дом,И зачем был так странно дологЕго спор с моим старым отцом?

Я не знаю, ничего не знаю,Я еще так молода,Но я все же плачу, и рыдаю,И мечтаю всегда.

ЛЮБОВНИКИ

Любовь их душ родилась возле моря,В священных рощах девственных наяд,Чьи песни вечно-радостно звучат,С напевом струн, с игрою ветра споря.

Великий жрец… Страннее и суровейЕдва ль была людская красота,Спокойный взгляд, сомкнутые устаИ на кудрях повязка цвета крови.

Когда вставал туман над водной степью,Великий жрец творил святой обряд,И танцы гибких, трепетных наядПо берегу вились жемчужной цепью.

Средь них одной, пленительней, чем сказка,Великий жрец оказывал почет.Он позабыл, что красота влечет,Что опьяняет красная повязка.

И звезды предрассветные мерцали,Когда забыл великий жрец обет,Ее уста не говорили «нет»,Ее глаза ему не отказали.

И, преданы клеймящему злословью,Они ушли из тьмы священных рощТуда, где их сердец исчезла мощь,Где их сердца живут одной любовью.

ЗАКЛИНАНИЕ

Юный маг в пурпуровом хитонеГоворил нездешние слова,Перед ней, царицей беззаконий,Расточал рубины волшебства.

Аромат сжигаемых растенийОткрывал пространства без границ,Где носились сумрачные тени,То на рыб похожи, то на птиц.

Плакали невидимые струны,Огненные плавали столбы,Гордые военные трибуныОпускали взоры, как рабы.

А царица, тайное тревожа,Мировой играла крутизной,И ее атласистая кожаОпьяняла снежной белизной.

Отданный во власть ее причуде,Юный маг забыл про все вокруг,Он смотрел на маленькие груди,На браслеты вытянутых рук.

Юный маг в пурпуровом хитонеГоворил, как мертвый, не дыша,Отдал все царице беззаконий,Чем была жива его душа.

А когда на изумрудах НилаМесяц закачался и поблек,Бледная царица уронилаДля него алеющий цветок.

И. Ф. АнненскийО РОМАНТИЧЕСКИХ ЦВЕТАХ

Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.