Глоток зеленого шартреза - Николай Гумилев

Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.

Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй, даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка – и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток.

Лучшим комментарием к книжке служит слово «Париж» на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем…

Юный маг в пурпуровом хитонеГоворил нездешние слова,Перед ней, царицей беззаконий,Расточал рубины волшебства.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А когда на изумрудах НилаМесяц закачался и поблек,Бледная царица уронилаДля него алеющий цветок.

В этих словах не один искусный подбор звукоцветностей, в них есть и своеобразная красота, только она боится солнечных лучей. Ее надо рассматривать при свете и даже при запахе от уличного «bec Auer» (газового рожка (фр.). – Ред .).

Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в cafe-concert (кафешантан (фр.). – Ред.) они оба были положительно красивы, размалеванные. <<…>>

Почему «мореплаватель Павзаний» и «император Каракалла» должны быть непременно историческими картинами? Для меня довольно, если в красивых ритмах, в нарядных словах, в культурно-прихотливой чуткости восприятий они будут лишь парижски, пусть даже только бульварно-декоративны.

И над морем седым и пустынным,Приподнявшись лениво на локте,Посыпает толченым рубиномРозоватые длинные ногти.

Это положительно красиво… а Красивое, право, не так-то уж далеко и от Прекрасного. <<…>>

Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы – деланные, потому что поэзия живых… умерла давно. И возродится ли?

Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений, и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты.

С. К. МаковскийНА ПАРНАСЕ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

…Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода), и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил, вместо «вчера» выходило у него – «вцера».

В следующий раз он принес мне свой сборник (а я дал ему в обмен только что вышедший второй томик моих «Страниц художественной критики»). Стихотворения показались мне довольно слабыми даже для ранней книжки. Однако за исключением одного – «Баллады». Оно поразило меня трагическим тоном, вовсе не вязавшимся с тем впечатлением, какое оставил автор сборника, этот белобрысый самоуверенно-подтянутый юноша (ему было 22 года). <<…>>

Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта до такой степени «стихомана». «Впечатления бытия» он ощущал постольку, поскольку они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с отроческих лет. В связи отчасти с этим стихотворным фанатизмом была известная ограниченность его мышления, прямолинейная подчас наивность суждений. Чеканные, красочно-звучные слова были для него духовным мерилом. При этом – неистовое самолюбие! Он никогда не пояснял своих мыслей, а «изрекал» их и спорил как будто для того лишь, чтобы озадачить собеседника. Вообще было много детски-заносчивого, много какого-то мальчишеского озорства в его словесных «дерзаниях» (в критической прозе, в статьях это проявлялось куда меньше, несмотря на капризную остроту его литературных заметок).

Все это вызывало несколько ироническое отношение к Гумилеву со стороны его товарищей по перу. Многие попросту считали его «неумным».

Особенно протестовал Вячеслав Иванов, авторитет для аполлоновцев непререкаемый. Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как мог я поручить ему «Письма о русской поэзии», иначе говоря – дать возможность вести в журнале «свою линию». «Ведь он глуп, – говорил Вячеслав Иванов, – да и плохо образован, даже университета окончить не мог, языков не знает, мало начитан»…

В этом, несомненно, была правда… Гумилев любил книгу, и мысли его большей частью были книжные, но точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один – русский, да и то с запинкой (писал не без орфографических ошибок, не умел расставлять знаков препинания, приносил стихи и говорил: «а запятые расставьте сами!») <<…>>

Тем не менее я Гумилеву верил; что-то в нем меня убеждало, и я отстаивал его во всех случаях, даже тогда, когда он сам, все решительнее возглашая акмеизм против символизма, захотел ничем не ограниченной деятельности, завел «Цех поэтов» и стал выпускать тонкими тетрадями свой собственный журнальчик «Гиперборей». «Письма о русской поэзии» тем не менее он продолжал писать, даже (когда мог) в годы войны, на которую с примерным мужеством пошел добровольцем (один из всех сотрудников «Аполлона»). Жест был от чистого сердца, хотя доля позы, конечно, чувствовалась и тут. Позерство, желание удивить, играть роль – были его «второй натурой».

Вот почему мне кажется неверным сложившееся мнение о его поэзии, да и о нем самом (разве личность и творчество поэта не неразделимы?). Сложилось оно не на основании того, чем он был, а – чем быть хотел. О поэте надо судить по его глубине, по самой внутренней его сути, а не по его литературной позе…

Внимательно перечитав Гумилева и вспоминая о нашем восьмилетнем дружном сотрудничестве, я еще раз убедился, что настоящий Гумилев – вовсе не конквистадор, дерзкий завоеватель Божьего мира, певец земной красоты, т.е. не тот, кому поверило большинство читателей, особенно после того, как он был убит большевиками. Этим героическим его образом и до «Октября» заслонялся Гумилев-лирик, мечтатель, по сущности своей романтически-скорбный (несмотря на словесные бубны и кимвалы), всю жизнь не принимавший жизнь такой, как она есть, убегавший от нее в прошлое, в великолепие дальних веков, в пустынную Африку, в волшебство рыцарских времен и в мечты о Востоке «Тысячи и одной ночи».

Наперекор пиитическому унынию большинства русских поэтов Гумилев хотел видеть себя «рыцарем счастья».

ГИЕНА

Над тростником медлительного Нила,Где носятся лишь бабочки да птицы,Скрывается забытая могилаПреступной, но пленительной царицы.

Ночная мгла несет свои обманы,Встает луна, как грешная сирена,Бегут белесоватые туманы,И из пещеры крадется гиена.

Ее стенанья яростны и грубы,Ее глаза зловещи и унылы,И страшны угрожающие зубыНа розоватом мраморе могилы.

«Смотри, луна, влюбленная в безумных,Смотрите, звезды, стройные виденья,И темный Нил, владыка вод бесшумных,И бабочки, и птицы, и растенья.

Смотрите все, как шерсть моя дыбится,Как блещут взоры злыми огоньками,Не правда ль, я такая же царица,Как та, что спит под этими камнями?

В ней билось сердце, полное изменой,Носили смерть изогнутые брови,Она была такою же гиеной,Она, как я, любила запах крови».

По деревням собаки воют в страхе,В домах рыдают маленькие дети,И хмурые хватаются феллахиЗа длинные, безжалостные плети.

КОРАБЛЬ

«Что ты видишь во взоре моем,В этом бледно-мерцающем взоре?»«Я в нем вижу глубокое мореС потонувшим большим кораблем.

Тот корабль… величавей, смелееНе видали над бездной морской.Колыхались высокие реи,Трепетала вода за кормой.

И летучие странные рыбыПокидали подводный пределИ бросали на воздух изгибыИзумрудно блистающих тел.

Ты стояла на дальнем утесе,Ты смотрела, звала и ждала,Ты в последнем веселом матросеОгневое стремленье зажгла.

И никто никогда не узнаетО безумной, предсмертной борьбеИ о том, где теперь отдыхаетТот корабль, что стремился к тебе.

И зачем эти тонкие рукиЖемчугами прорезали тьму,Точно ласточки с песней разлуки,Точно сны, улетая к нему.

Только тот, кто с тобою, царица,Только тот вспоминает о нем,И его голубая гробницаВ затуманенном взоре твоем».

ЯГУАР

Странный сон увидел я сегодня:Снилось мне, что я сверкал на небе,Но что жизнь, чудовищная сводня,Выкинула мне недобрый жребий.

Превращен внезапно в ягуара,Я сгорал от бешеных желаний,В сердце – пламя грозного пожара,В мускулах – безумье содроганий.

И к людскому крался я жилищуПо пустому сумрачному полюДобывать полуночную пищу,Богом мне назначенную долю.

Но нежданно в темном перелескеЯ увидел нежный образ девыИ запомнил яркие подвески,Поступь лани, взоры королевы.

«Призрак Счастья, Белая Невеста…» –Думал я, дрожащий и смущенный,А она промолвила: «Ни с места!» –И смотрела тихо и влюбленно.

Я молчал, ее покорный кличу,Я лежал, ее окован знаком,И достался, как шакал, в добычуНабежавшим яростным собакам.

А она прошла за перелескомТихими и легкими шагами,Лунный луч кружился по подвескам,Звезды говорили с жемчугами.

УЖАС

Я долго шел по коридорам,Кругом, как враг, таилась тишь.На пришлеца враждебным взоромСмотрели статуи из ниш.

В угрюмом сне застыли вещи,Был странен серый полумрак,И, точно маятник зловещий,Звучал мой одинокий шаг.

И там, где глубже сумрак хмурый,Мой взор горящий был смущенЕдва заметною фигуройВ тени столпившихся колонн.

Я подошел, и вот мгновенный,Как зверь, в меня вцепился страх:Я встретил голову гиеныНа стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла,Глаза зияли пустотой,И мерзко крался шепот хриплый:«Ты сам пришел сюда, ты мой!»

Мгновенья страшные бежали,И наплывала полумгла,И бледный ужас повторялиБесчисленные зеркала.

ЗА ГРОБОМ

Под землей есть тайная пещера,Там стоят высокие гробницы,Огненные грезы Люцифера, –Там блуждают стройные блудницы.

Ты умрешь бесславно иль со славой,Но придет и властно глянет в очиСмерть, старик угрюмый и костлявый,Нудный и медлительный рабочий.

Понесет тебя по коридорам,Понесет от башни и до башни.Со стеклянным выпученным взоромТы поймешь, что это сон всегдашний.

И когда, упав в твою гробницу,Ты загрезишь о небесном храме,Ты увидишь пред собой блудницуС острыми жемчужными зубами.

Сладко будет ей к тебе приникнуть,Целовать со злобой бесконечной.Ты не сможешь двинуться и крикнуть…Это все. И это будет вечно.

НЕВЕСТА ЛЬВА

Жрец решил. Народ, согласныйС ним, зарезал мать мою:Лев пустынный, бог прекрасный,Ждет меня в степном раю.

Мне не страшно, я ли скроюсьОт грозящего врага?Я надела алый пояс,Янтари и жемчуга.

Вот в пустыне я и кличу:«Солнце-зверь, я заждалась,Приходи терзать добычуЧеловеческую, князь!

Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,Пасть и не подняться вновь,Дай услышать страшный запах,Темный, пьяный, как любовь».

Как куренья, пахнут травы,Как невеста, я тиха,Надо мною взор кровавыйЗолотого жениха.

САДЫ ДУШИ

Сады моей души всегда узорны,В них ветры так свежи и тиховейны,В них золотой песок и мрамор черный,Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны, необычайны,Как воды утром, розовеют птицы,И – кто поймет намек старинной тайны? –В них девушка в венке великой жрицы.

Глаза, как отблеск чистой серой стали,Изящный лоб, белей восточных лилий,Уста, что никого не целовалиИ никогда ни с кем не говорили.

И щеки – розоватый жемчуг юга,Сокровище немыслимых фантазий,И руки, что ласкали лишь друг друга,Переплетясь в молитвенном экстазе.

У ног ее – две черные пантерыС отливом металлическим на шкуре.Взлетев от роз таинственной пещеры,Ее фламинго плавает в лазури.

Я не смотрю на мир бегущих линий,Мои мечты лишь вечному покорны.Пускай сирокко бесится в пустыне,Сады моей души всегда узорны.

ЗАРАЗА

Приближается к Каиру судноС длинными знаменами Пророка.По матросам угадать нетрудно,Что они с востока.

Капитан кричит и суетится,Слышен голос, гортанный и резкий,Меж снастей видны смуглые лицаИ мелькают красные фески.

На пристани толпятся дети,Забавны их тонкие тельца,Они сошлись еще на рассветеПосмотреть, где станут пришельцы.

Аисты сидят на крышеИ вытягивают шеи.Они всех выше,И им виднее.

Аисты – воздушные маги,Им многое тайное понятно:Почему у одного бродягиНа щеках багровые пятна.

Аисты кричат над домами,Но никто не слышит их рассказа,Что вместе с духами и шелкамиПробирается в город зараза.

ОРЕЛ СИНДБАДА

Следом за Синдбадом-МореходомВ чуждых странах я сбирал червонцыИ блуждал по незнакомым водам,Где, дробясь, пылали блики солнца.

Сколько раз я думал о СиндбадеИ в душе лелеял мысли те же…Было сладко грезить о Багдаде,Проходя у чуждых побережий.

Но орел, чьи перья – красный пламень,Что носил богатого Синдбада,Поднял и швырнул меня на камень,Где морская веяла прохлада.

Пусть халат мой залит свежей кровью, –В сердце гибель загорелась снами.Я – как мальчик, схваченный любовьюК девушке, окутанной шелками.

Тишина над дальним кругозором,В мыслях праздник светлого бессилья,И орел, моим смущенный взором,Отлетая, распускает крылья. ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взглядИ руки особенно тонки, колени обняв.Послушай: далеко, далеко, на озере ЧадИзысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,И шкуру его украшает волшебный узор,С которым равняться осмелится только луна,Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,И бег его плавен, как радостный птичий полет.Я знаю, что много чудесного видит земля,Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных странПро черную деву, про страсть молодого вождя,Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере ЧадИзысканный бродит жираф.

НОСОРОГ

Видишь, мчатся обезьяныС диким криком на лианы,Что свисают низко, низко,Слышишь шорох многих ног?Это значит – близко, близкоОт твоей лесной поляныРазъяренный носорог.

Видишь общее смятенье,Слышишь топот? Нет сомненья,Если даже буйвол сонныйОтступает глубже в грязь.Но, в нездешнее влюбленный,Не ищи себе спасенья,Убегая и таясь.

Подними высоко рукиС песней счастья и разлуки,Взоры в розовых туманахМысль далеко уведут,И из стран обетованныхНам незримые фелукиЗа тобою приплывут.

ОЗЕРО ЧАД

На таинственном озере ЧадПосреди вековых баобабовВырезные фелуки стремятНа заре величавых арабов.По лесистым его берегамИ в горах, у зеленых подножий,Поклоняются странным богамДевы-жрицы с эбеновой кожей.

Я была женой могучего вождя,Дочерью властительного Чада,Я одна во время зимнего дождяСовершала таинство обряда.Говорили – на сто миль вокругЖенщин не было меня светлее,Я браслетов не снимала с рук.И янтарь всегда висел на шее.

Белый воин был так строен,Губы красны, взор спокоен,Он был истинным вождем;И открылась в сердце дверца,А когда нам шепчет сердце,Мы не боремся, не ждем.Он сказал мне, что едва лиИ во Франции видалиОбольстительней меня,И как только день растает,Для двоих он оседлаетБерберийского коня.

Муж мой гнался с верным луком,Пробегал лесные чащи,Перепрыгивал овраги,Плыл по сумрачным озерамИ достался смертным мукам.Видел только день палящийТруп свирепого бродяги,Труп покрытого позором.

А на быстром и сильном верблюде,Утопая в ласкающей грудеШкур звериных и шелковых тканей,Уносилась я птицей на север,Я ломала мой редкостный веер,Упиваясь восторгом заране.Раздвигала я гибкие складкиУ моей разноцветной палаткиИ, смеясь, наклонялась в оконце,Я смотрела, как прыгает солнцеВ голубых глазах европейца.

А теперь, как мертвая смоковница,У которой листья облетели,Я ненужно-скучная любовница,Словно вещь, я брошена в Марселе.Чтоб питаться жалкими отбросами,Чтобы жить, вечернею пороюЯ пляшу пред пьяными матросами,И они, смеясь, владеют мною.Робкий ум мой обессилен бедами,Взор мой с каждым часом угасает…Умереть? Но там, в полях неведомых,Там мой муж, он ждет и не прощает.

ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ

От кормы, изукрашенной красным,Дорогие плывут ароматыВ трюм, где скрылись в волненьи опасномС угрожающим видом пираты.

С затаенною злобой боязниГоворят, то храбрясь, то бледнея,И вполголоса требуют казни,Головы молодого Помпея.

Сколько дней они служат рабами,То покорно, то с гневом напрасным,И не смеют бродить под шатрами,На корме, изукрашенной красным.

Слышен зов.Это голос Помпея,Окруженного стаей голубок.Он кричит: «Эй, собаки, живее!Где вино? Высыхает мой кубок».

И над морем седым и пустынным,Приподнявшись лениво на локте,Посыпает толченым рубиномРозоватые длинные ногти.

И, оставив мечтанья о мести,Умолкают смущенно пиратыИ несут, раболепные, вместеИ вино, и цветы, и гранаты.

ОСНОВАТЕЛИ

Ромул и Рем взошли на гору,Холм перед ними был дик и нем.Ромул сказал: «Здесь будет город».«Город, как солнце», – ответил Рем.

Ромул сказал: «Волей созвездийМы обрели наш древний почет».Рем отвечал: «Что было прежде,Надо забыть, глянем вперед».

«Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, –Здесь будет дом наш, открытый всем».«Но надо поставить ближе к домуМогильные склепы», – ответил Рем.

МАНЛИЙ

Манлий сброшен. Слава Рима,Власть все та же, что была,И навеки нерушима,Как Тарпейская скала.

Рим, как море, волновался,Разрезали вопли тьму,Но спокойно улыбалсяНизвергаемый к нему.

Для чего ж в полдневной хмаре,Озаряемый лучом,Возникает хмурый МарийС окровавленным мечом?

ИГРЫ

Консул добр: на арене кровавойТретий день не кончаются игрыИ совсем обезумели тигры,Дышат древнею злобой удавы.

А слоны, а медведи! ТакимиОпьянелыми кровью бойцами,Туром, бьющим повсюду рогами,Любовались едва ли и в Риме.

И тогда лишь был отдан им пленный,Весь израненный, вождь алеманов,Заклинатель ветров и тумановИ убийца с глазами гиены.

Как хотели мы этого часа!Ждали битвы, мы знали – он смелый.Бейте, звери, горячее тело,Рвите, звери, кровавое мясо!

Но прижавшись к перилам дубовым,Вдруг завыл он, спокойный и хмурый,И согласным ответили ревомИ медведи, и волки, и туры.Распластались покорно удавы,И упали слоны на колени,Ожидая его повелений,Поднимали свой хобот кровавый.

Консул, консул и вечные боги,Мы такого еще не видали!Ведь голодные тигры лизалиКолдуну запыленные ноги.

ИМПЕРАТОРУ

Призрак какой-то неведомой силы,Ты ль, указавший законы судьбе,Ты ль, император, во мраке могилыХочешь, чтоб я говорил о тебе?

Горе мне! Я не трибун, не сенатор,Я только бедный бродячий певец,И для чего, для чего, император,Ты на меня возлагаешь венец?

Заперты мне все богатые двери,И мои бедные сказки-стихиСлушают только бездомные звериДа на высоких горах пастухи.

Старый хитон мой изодран и черен,Очи не зорки и голос мой слаб,Но ты сказал, и я буду покорен,О император, я верный твой раб.

КАРАКАЛЛА

Император с профилем орлиным,С черною, курчавой бородой,О, каким бы стал ты властелином,Если б не был ты самим собой!

Любопытно-вдумчивая нежность,Словно тень, на царственных устах,Но какая дикая мятежностьЗатаилась в сдвинутых бровях!

Образы властительные Рима,Юлий Цезарь, Август и Помпей, –Это тень, бледна и еле зрима,Перед тихой тайною твоей.

Кончен ряд железных сновидений,Тихи гробы сумрачных отцов,И ласкает быстрый Тибр ступениГордо розовеющих дворцов.

Жадность снов в тебе неутолима:Ты бы мог раскинуть ратный стан,Бросить пламя в храм Иерусалима,Укротить бунтующих парфян.

Но к чему победы в час вечерний,Если тени упадают ниц,Если, словно золото на черни,Видны ноги стройных танцовщиц?

Страстная, как юная тигрица,Нежная, как лебедь сонных вод,В темной спальне ждет императрица,Ждет, дрожа, того, кто не придет.

Там, в твоих садах, ночное небо,Звезды разбросались, как в бреду,Там, быть может, ты увидел Феба,Трепетно бродящего в саду.

Как и ты, стрелою снов пронзенный,С любопытным взором он застылТам, где дремлет, с Нила привезенный,Темно-изумрудный крокодил.

Словно прихотливые камеи –Тихие, пустынные сады,С темных пальм в траву свисают змеи,Зреют небывалые плоды.

Беспокоен смутный сон растений,Плавают туманы, точно сны,В них ночные бабочки, как тени,С крыльями жемчужной белизны.

Тайное свершается в природе:Молода, светла и влюблена,Легкой поступью к тебе нисходит,В облако закутавшись, луна.

Да, от лунных песен ночью летнейНеземная в этом мире тишь,Но еще страшнее и запретнейТы в ответ слова ей говоришь.

А потом в твоем зеленом храмеМедленно, как следует царю,Ты, неверный, пышными стихамиЮную приветствуешь зарю.

* * *

Мореплаватель ПавзанийС берегов далеких НилаВ Рим привез и шкуры ланей,И египетские ткани,И большого крокодила.

Это было в дни безумныхИзвращений Каракаллы.Бог веселых и бездумныхИзукрасил цепью шумныхТолп причудливые скалы.

В золотом невинном гореСолнце в море уходило,И в пурпуровом убореИмператор вышел в море,Чтобы встретить крокодила.

Суетились у галерыБородатые скитальцы.И изящные гетерыПоднимали в честь ВенерыТочно мраморные пальцы.

И какой-то сказкой чудной,Нарушителем гармоний,Крокодил сверкал у суднаЧешуею изумруднойНа серебряном понтоне.

НЕОРОМАНТИЧЕСКАЯ СКАЗКА

Над высокою гороюПоднимались башни замка,Окруженного рекою,Как причудливою рамкой.

Жили в нем согласной паройПринц, на днях еще из детской,С ним всезнающий и старыйИ напыщенный дворецкий.

В зале Гордых ВосклицанийМного копий и арканов,Чтоб охотиться на ланейИ рыкающих кабанов.

Вид принявши молодецкий,Принц несется на охоту,Но за ним бежит дворецкийИ кричит, прогнав дремоту:

«За пределами ВеледаЕсть заклятые дороги,Там я видел людоедаНа огромном носороге.

Кровожадный, ликом темный,Он бросает злые взоры,Носорог его огромныйПотрясает ревом горы».

Принц не слушает и мчится,Белый панцирь так и блещет,Сокол, царственная птица,На руке его трепещет.

Вдруг… жилище людоеда –Скал угрюмые уступыИ, трофей его победы,Полусъеденные трупы.

И, как сны необычайны,Пестрокожие удавы…Но дворецкий знает тайны,Жжет магические травы.

Не успел алтарь остынуть,Людоед уже встревожен,Не пытается он вынутьМеч испытанный из ножен.

На душе тяжелый ужас,Непонятная тревога,И трубит он в рог, натужась,Вызывает носорога.

Но он скоро рог оставит:Друг его в лесистом мраке,Где его упорно травятБыстроногие собаки.

Юный принц вошел нечаянВ этот дом глухих рыданий,И испуганный хозяинОчутился на аркане.

Людоеда посадилиОдного с его тоскоюВ башню мрака, башню пыли,За высокою стеною.

Говорят, он стал добрее,Проходящим строит глазкиИ о том, как пляшут феи,Сочиняет детям сказки.

АХИЛЛ И ОДИССЕЙОдиссей

Брат мой, я вижу глаза твои тусклые,Вместо доспехов меха леопардаС негой обвили могучие мускулы,Чувствую запах не крови, а нарда.

Сладкими винами кубок твой полнится,Тщетно вождя ожидают в отряде,И завивает, как деве, невольницаЧерных кудрей твоих длинные пряди.

Ты отдыхаешь под светлыми кущами,Сердце безгневно и взор твой лилеенВ час, когда дебри покрыты бегущими,Поле – телами убитых ахеян.

Каждое утро – страдания новые…Вот, я раскрыл пред тобою одежды.Видишь, как кровь убегает багровая, –Это не кровь, это наши надежды.

Ахилл

Брось, Одиссей, эти стоны притворные,Красная кровь вас с землей не разлучит,А у меня она страшная, черная,В сердце скопилась, и давит, и мучит.

* * *

Нас было пять… Мы были капитаны,Водители безумных кораблей,И мы переплывали океаны,Позор для Бога, ужас для людей.

Далекие загадочные страныНас не пленяли чарою своей,Нам нравились зияющие раны,И зарева, и жалкий треск снастей.

Наш взор являл туманное ненастье,Что можно видеть, но понять нельзя,И после смерти наши привиденья

Поднялись, как подводные каменья,Как прежде, черной гибелью грозяИскателям неведомого счастья.

* * *

Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны,Где безумье и ужас от века застыли на всем,Где гора в отдаленье казалась взъерошенным псом,Где клокочущей черною медью дышали вулканы.

Были сумерки мира.

Но на небе внезапно качнулась широкая тень,И кометы, что мчались, как волки свирепы и грубы,И сшибались друг с другом, оскалив железные зубы,Закружились, встревоженным воем приветствуя день.

Был испуг ожиданья.

И в терновом венке, под которым сочилася кровь,Вышла тонкая девушка, нежная в синем сиянье,И серебряным плугом упорную взрезала новь,Сочетанья планет ей назначили имя: Страданье.

Это было спасенье.

ЧЕРНЫЙ ДИК

Был веселый малый Черный Дик,