Четыре сезона - Василий Романович Копытцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он мог бы дойти туда и с закрытыми глазами.
Это было удивительно. Даже сверхъестественно. Но Тамура не хотел разбираться в природе этого чувства. Его колотил озноб. И всё, чего он хотел — это поскорее разделаться со своими вопросами.
Тамура посмотрел на часы и шатающимися шагами пошёл к заветной двери.
На часах было 3:13.
***
Шаг. Ещё один. И ещё.
Тамура остановился у странно украшенной двери. На ней был будто бы нарисованный орнамент, однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что это прибитый толстыми скрепками ковёр из странной очень твёрдой ткани. Как будто бы из африканских дредов.
Стрела отпустила его голову. Он немного помялся, переступая с ноги на ногу. Затем всё-таки решился, сделал несколько размеренных вдохов и позвонил в звонок.
За дверью послышалось лёгкое копошение. Несколько гулких шагов, как будто кто-то спрыгнул с кровати и вдруг тишина.
Тамура прилип ухом к двери, подслушивая и тут же больно получил резко открывшейся дверью в висок. Почесав ушибленное место, он посмотрел на недовольного индийца. Старик стоял слегка пригнувшись, с палкой в одной руке и с крошечным пистолетом в другой. Увидев Тамуру, он успокоился, опустил палку, расправил плечи и мигом подобрел в лице.
— А, это вы, мой юный друг… Что привело вас ко мне в столь… ээээ.
Четыре часа ночи — мелькнуло в голове.
— Я… приношу извинения. Но дело, ради которого я пришёл, не терпит отлагательств.
Тамура поднял книгу на уровне груди.
— Ааа, вы про это — сказал старик, одним щелчком переключая пистолет на предохранитель и опуская его в широкий карман — дочитали?
— Так точно.
— Ну и как вам? — он широким жестом пригласил его в крошечную прихожую.
Тамура быстро разулся, окунул пыльные ноги в прямоугольный тазик с холодной водой и вытер ноги о полотенца.
— Филигранная вещь. Никогда такого не читал. Однако…
— Что-нибудь не так? — старик тихо закрыл дверь и отложил палку в угол.
— В одном из последних интервью, тех, что с фестиваля “Burning Flag”, Снаудер говорит, что больше не будет писать… ни строчкой больше.
— Что ж, это вполне в его духе. Малый заслужил свой отдых, я полагаю — старик иронично подмигнул — хотите чаю?
— Да, пожалуй. Чёрный и покрепче.
— У вас шалит давление?
— Может быть… скорее, стрела в черепе.
— Купидон промахнулся?
— Нет, это… другое.
— Мм?
— Не берите… — Тамура осмотрелся и заметил на стене огромный американский флаг, подпаленный, весь утыканный металлическими клипсами — … в голову.
— Было дело — продолжал старик — мы со Шнаудером даже играли в покер, нарды и бильярд, ходили в одну баню и встречали друг друга на премьерах кинофестивалей… но это было давно.
— Так вы лично знакомы?!
— В каком-то смысле да.
— Как это понимать? — Тамура сел за круглый стеклянный столик перед. Старик поставил кружку с напитком на стол и опустился на смятую постель.
— Ещё лет пять назад этот человек горел своим делом. Знаете… такая кипучая юность. Он любил атмосферу прошлого. Книги вылетали из под его пера и печатных машинок, как пули, жаля в самое сердце… но три года назад по его работе сняли фильм. И он в корне переменился.
Старик отхлебнул горячего чая из своей кружки.
— Как же?
— Оболочка была та же. Та же кожаная куртка, те же полосатая рубашка и брюки. Но глаза…
На этом моменте индиец снял вспотевшие от пара очки и протёр их мягким пледом.
— Они застыли, похолодели. Он обозлился на весь мир. Печатную машинку и перо ему заменил алюминиевый макбук, вот уж пошлость. Он вырезал своё сердце и сунул его в карман. И, право, я не знаю, бьётся ли оно ещё. Помнит ли он теперь, что оно у него когда-то было.
— Что-то было не так с фильмом.
— Я полагаю… он разочаровался. Он получил деньги, славу, признание и от этого сломался. Думаю, ему нравилось быть в стороне. Невидимым, почти никому не нужным. В этом ведь есть какая-то отрешённость, духовность. А теперь продюсеры гоняются за ним, видя в нём только пекинскую утку, фаршированную деньгами, а он их шлёт куда подальше. К тому же…
Тут старик сделал небольшую паузу и опустил взгляд.
— К тому же я думаю, его очень сильно ударило по голове воплощение своих иллюзий. Одно дело представлять свои истории в мечтах, строить песочные замки из воздуха. Они всегда идеальные, к ним всегда приятно возвращаться. Когда облекаешь их в слова, они теряют некоторую часть своей привлекательности, но… остаются вне твоей памяти, навечно. Когда же отдаёшь свою историю другому человеку на откуп, позволяешь менять её, иллюстрировать, показывать чужое представление о ней… это больно. На экране вылезают все недостатки твоих историй. Более того, далеко не все их них можно снять. Многие книги умудряются говорить с нами больше языком чувств и переживаний. В то время как кино ищет материальное, визуальное воплощение всему, даже темпу повествования. И оно не думает останавливаться.
— Так он просто не выдержал несовершенства?
— Да. На экране вылез каждый прыщик, каждая складочка, каждый жировик и седой волос. Они кололи его глаза и он надел чёрные слепые очки, точно щит. Мне кажется… он совершил ошибку, выйдя на широкую аудиторию, потому что все свои книги он писал в первую очередь для себя.
Тамура остудил свой чай бесшумным дыханием и едва хлебнул. Индиец уже отставил пустую кружку в сторону и, довольный, провёл обожжённым языком по передним верхним зубам.
— Но любой автор говорит со своими читателями определённым языком. И если он хочет быть понятым, то должен соблюдать определённые правила общения. Это своеобразная плата за вход в игру за бессмертие. Проблема в том, что Ганс хотел вступить в этот клуб вечных душ и… в то же время страстно желал смерти.
— То есть он хотел быть вне общества и не мог без него жить?
— Этот человек — старик поднял указательный палец — сплошное противоречие.
— Мне нужно говорить с ним.
***
Тамура сложил несколько рубашек, смену обуви и штанов, документы, часы и мобильный. Щёлкнул замком и огляделся. Впервые за многие годы его комната была прибрана, вымыта, с педантичным вниманием вычищена. Пропали завалы из книг. Оказалось, почти всех их с успехом вмещают стеллажи, если их составить в плотные ряды — какие-то подклеить, какие-то спрессовать квадратной гирей. Литература, побывавшая под
