В просторном мире - Михаил Никулин

— Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.

Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив моря, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.

— Здорово! — выдохнул Гаврик.

— Так это же дорога!.. Михайло, что может быть лучше? — спросил старик.

— Не знаю, — ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще — фашистский!. И все-таки дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей, с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал:

«— Как мало в этом году васильков, — говорили дети.

— Как бы мне совсем вывести эти васильки! — говорил отец».

Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Миша, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать — бригадир. Придет, расспроси ее про васильки».

Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взбираться по внутренней лестнице, чтобы запустить бумажный змей, окинуть синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем, и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края!..

Впервые Мише дом показался не таким, каким он его представлял обычно… Бежали навстречу вагону обрывистые берега Куричьей Косы, желтые камышевые займища — и все это был дом.

Иван Никитич, размахивая руками, говорил Гаврику:

— Одна дорога плоха — к смерти. Так смерть, что она? Безделье! За ней мы не поедем, она сама припрется. Помрем потом! После!

И старик, своей неугомонностью не раз напоминавший Мише яркий пионерский костер, и весело смеющийся Гаврик, еще вчера храбро прокладывавший путь к кузову, — все это был его, Мишин, дом.

У Миши стало легко и спокойно на сердце. Он прошел в угол вагона и присел на мешок.

— Дедушка, а Миша по доту скучает! — засмеялся Гаврик.

Старик предупредил Гаврика:

— Михаилу не трогай: парень он вдумчивый. Имеешь охоту — поговори со мной.

— Дедушка, а почему вы с главным не поругались? — спросил Гаврик.

— Как почему? — удивился старик.

— Так он же, как тигр усатый, ко всему принюхивался. Зря ему спуску дали, — с сожалением ответил Гаврик.

— Михайло, — насмешливо заговорил Иван Никитич, — а твой друг, видать, еще без старшего в голове.

— Дедушка, Гаврик еще в плотницкой не работает, — ответил Миша.

— Эх, как хорошо сказал! — залился Иван Никитич своим ребяческим смехом.

— Мишка — он ваш уполномоченный, — обиженно вздохнул Гаврик.

— Да-да! Он мой уполномоченный, и тебе его слушать. Помни: в нашем большом деле первый командир я, Иван Никитич Опенкин, второй — Махайло Самохин, а уж третий — ты, Гаврил Мамченко… Этого ранжира держись, а не то крепко взыщу… Мне вот вздремнуть хочется… Ночь-то в сборах прошла. Задача у нас с Алексеем Ивановичем, с председателем, была нелегкая: налыгачи, веревки, всякую мелочь собирали.

Старик укладывался недолго: во всем он был приспособленным. Снял черный треух, положил его под голову и, подобрав ноги туда, где у людей живот, а у него впадина, прикрытая полой короткого дубленого полушубка, свободно поместился на войлоке в квадратный метр.

— Михайло, к двери только на остановке можно, а так — ни под каким видом… Что надо — разбуди, я необидчив…

И он затих.

— Сам маленький, а движения в нем, как в паровозе, — тихо сказал Миша. — Без него в плотницкой заглохнет. И как его отпустили? Правда, завтра прибудут из города шефы-плотники.

Потом под стук колес они хозяйственно обсуждали, где бы лучше поставить новую школу, — на другом или на старом месте. В конце концов ребята договорились: будет ли строиться школа на новом или на старом месте, она непременно должна стоять на высоком берегу и глядеть окнами на море.

Миша опасливо предположил, что без Ивана Никитича могут в этом вопросе «дать маху», но Гаврик уверил его:

— Ну, пусть майор недоглядит, так Ольга Петровна или Зинаида Васильевна подскажут.

И вдруг Гаврик почувствовал, что хозяйственные вопросы ему уже надоели. Он спросил Мишу, нельзя ли немного подвинуться к двери. Спросил так, между прочим: если бы Миша не согласился, то Гаврик не стал бы настаивать, и все-таки он рассчитывал на успех, — уже давно оба они заметили, что в дверном просвете, как по экрану, с чудной быстротой проносились назад военные люди с лопатами, кирками, со свежими шпалами. На плоской насыпи мелькали домики из реек, диктовых стен и диктовых крыш. Они были такие новые, чистые, что казалось — последний гвоздь эти военные вбили в них только сейчас.

Для Миши, как и для Гаврика, люди в шинелях, в фуражках и гимнастерках были самыми интересными людьми в мире: они прогнали фашистов, они — фронтовые товарищи их отцов и, может, где-нибудь встречались с ними…

Миша встал, поскреб в затылке, достал из кармана плотницкий карандаш, оглянулся на спящего Опенкина и широким взмахом провел в полуметре от двери красную черту.

— Вот! Дальше — запретная зона! — сказал он, опускаясь на пол, около самой черты.

— А еще немного, хоть на ладонь ближе, нельзя? — спросил Гаврик.

— Нельзя!

На небольшой узловой станции поезд остановился. Иван Никитич, не поднимая головы, заспанными глазами посмотрел на ребят. Ребята сидели, поджав ноги, и о чем-то шептались.

— Михайло, все в порядке? Говорю, по списку все налицо?

— Налицо, в порядке, — сказал Миша. Но он наполовину солгал. Беспорядок уже назревал. В этом виновен был Гаврик. На путях станции была уйма военных. Многие из них сбросили шинели и работали в одних гимнастерках, потому что солнце уже поднялось и в безветрии хорошо пригревало.

Один из военных, пожилой человек с веселыми глазами, киркой закрепляя шпалу, сказал своему коренастому товарищу с желтой паклей усов под прямым носом:

— Рыбкой позавтракал, а она воды хочет.

— Вон чайник, — указал желтоусый.

— Пью только родниковую.

— Избалован. Попроси гвардейцев, — проговорил рыжеусый и ожидающе посмотрел на ребят. — Пока поезд стоит, десять раз до родника сбегать можно. Вон бугорок и камни ворохом насыпаны.

Этот разговор, которому взрослые, видимо, не придавали большего значения, чем обычной шутке, потому что сразу же стали заниматься своим делом, вызвал горячий спор между Мишей и Гавриком. Гаврик настаивал:

— Надо сбегать! Миша приказывал:

— А я говорю: сиди на месте!

Гаврик запальчиво объяснял:

— Подумают, вот тыловые крысы…

— Пускай думают, а у нас свое дело.

— Очень фронтовое дело, товарищ уполномоченный, — сердито заметил Гаврик.

Задетый за живое, Миша посмотрел на молодого кондуктора. Тот, в стороне от поезда, сидел на штабеле шпал и, греясь на солнце, ерошил волосы.

— Гаврик, аллюр три креста можешь? — спросил Миша.

Но Гаврик уже сорвался с места, схватил синий чайник и со словами: «За родниковой!» — кинулся через пути.

Миша вскочил, глубоко вздохнул и стал «переживать». Три опасные точки были под его наблюдением: Гаврикова взлохмаченная от бега голова, греющийся на солнце кондуктор и угол вагона, в котором спал Иван Никитич. Голова Миши поворачивалась так, как будто кто-то на невидимой веревке тянул ее от угла вагона через штабель со шпалами к серой стежке, прочерченной по полынному откосу к бугорку с кучей камней. Лицо его было бледное, напряженное, а нос сморщился. Тетка с корзиной, продававшая кукурузники, проходя мимо, засмеялась:

— Ты, должно, маму потерял?

…Главный появился из-за белого домика, когда Гаврик, сверкнув на солнце синим чайником, исчез за камнями. Закинув за спину руки, главный не спеша шел к головному вагону, но молодой кондуктор, зевнув, почему-то поднялся.

«Кричать Ивану Никитичу?» — побледнев, спросил себя Миша. Его растерянный взгляд остановился на военных. Они тоже следили за Гавриком.

Когда Гаврик вынырнул из-за камней, рыжеусый, сердито принюхиваясь к своим усам, сказал:

— Должен успеть.

— Как знать, главный вон уже за поручни держится. Возьмет да и свистнет. Ему губы не зажмешь, — сокрушенно заметил тот, кого рыбный завтрак потянул на родниковую воду.

«Крикну!» — подумал Миша, ощутив, как жарко горят его уши и щеки, но тут рыжеусый сказал: