Критика идеологических основ православного монашества - Кирилл Иванович Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Переписка старца Амвросия с одной монахиней, его «духовной дочерью», весьма ярко обрисовывает трагическую картину разрушения психики, нарастания полубредовых состояний у этой образованной женщины, картину, мало чем уступающую сказаниям о переживаниях древних пустынников. Приведем выдержки из писем старца, где он указывает ей на те «помыслы», о которых она поведала своему духовному отцу: «Вражеские искушения: тоска и страх, скорбь до исступления ума... Какой-то покой, но тайный голос предупреждал, что под этой тишиной кроется обольщение вражие... Противоречащая путаница, голова пустая, душа как разграбленная храмина... Сильное желание умереть... Иногда находит какая-то мучительная, необузданная, растрепанная, свирепая радость диавольская, которая ужасно утомляет, и всякая скорбь душевная отраднее этой безобразной радости... Как-то почувствовала, что... от слов молитвы Иисусовой блеск бывает... Бес явился и плясал некоторое время, хвалясь, что изобрел новое и сильное ухищрение... Враги душевные воздвигли такую брань, что мешают молиться, производя около шум и гул, как бы пляску целого хоровода».
Именно «бесы» более всего напоминают монашествующим об их греховности, и борьба с ними составляет существо монашеского понимания духовной жизни. Оптинские старцы категорически настаивали на признании существования рогатых и хвостатых служителей князя тьмы. Обитатели Оптиной пустыни и других монастырей, процветавших благодаря старцам, часто «имели дело с бесами» и в этом отношении ничуть не отличались от жившего в IV в. Антония Великого, которого однажды «в уединении бесы избили так, что он два дня был как мертвый». Без постоянного общения с бесами немыслимы и самые монашеские подвиги, и «духовное совершенствование», как его понимали оптинские старцы. «Некто спросил монаха: кто научил, его молиться. Он ответил: бесы, — с умилением повествует один из друзей Оптиной пустыни. — Как, бесы? — Да так! Они меня бороли разными помыслами, а я отбивался от них молитвой».
Воспитывая у своих подопечных вкус к подобного рода переживаниям, старцы стремились подчинить практические действия послушников реальным целям монастырей как экономических, политических и идеологических центров. Монастыри были «цехами» по фабрикации «чудес», а потому нужны были люди, способные субъективно искренне пережить «чудесные события» и убедить в реальности этих событий народ. Суеверное представление о чудодейственной силе, исходящей от старца, было не только результатом забитости и невежества эксплуатируемых масс, оно десятилетиями вдалбливалось в сознание людей через официальные церковные каналы. Какое огромное количество сведений об исцелениях с помощью мощей, икон, лампадного масла, молитв, прикосновения старцев и т. д. встретим мы на страницах православных изданий XIX — начала XX в.! В письмах оптинских старцев неоднократно упоминается о чудесных исцелениях. Так, Амвросий писал, что «два бесноватых исцелились, один — от чудотворной иконы божией матери, а другой — от ключевой воды на даче». «Это явное знамение благоволения божия к обители, — многозначительно продолжает он, — и может служить началом прославления ея».
Но если бы и в конце XIX в. аскетическая практика и сопутствующее ей состояние психики обитателей монастырей оставались на уровне лесных отшельников XV в., то это не способствовало бы решению церковью ее идеологических задач. Неуправляемого производства чудес церковь не могла допустить. Монастыри с помощью уставов и старчества должны были поставить «чудотворцев» под контроль иерархии. Отсюда и настойчивое требование поверять движения мысли, сны, галлюцинации и т. п. старцу, который и должен был оценивать их с церковных позиций.
Старческое духовное «окормление» было направлено на то, чтобы, с одной стороны, постоянно ориентировать послушников и монахов на аскетический идеал как на обязательную норму поведения, а с другой — переложить его в практически нужные для церкви образцы поведения. От подвижничества до ереси рукой подать, мало ли что могли сказать «сподобившемуся» богородица или архангел Михаил... Неудивительно, что старцы старались несколько охладить пыл наиболее ретивых монахов. «Покойников не бойся, ведь ни один из них не встал», — успокаивал старец Амвросий чересчур впечатлительную монахиню, которая довела себя до состояния, требуемого святоотеческими образцами. А по поводу ее усердия к «самодвижной молитве сердца во время сна» он ей резко выговаривал, что «это бывает у редких и из святых людей... Люди же еще страстные, прислушиваясь в полусонии к подобному внутреннему движению, как твое, услышали... «мяу» кошачье, хитро произносимое, наподобие молитвы». Такая функция «откровения помыслов» усугубляла присущую любой религии деформацию нравственных чувств. Это прослеживается на примере отношения старцев к трагическим ситуациям в жизни других людей, к страданиям, болезни, смерти.
«Теология жизни... и теология смерти». В полном соответствии с волей церковного и мирского начальства старцы старались воспитывать послушных церковных овечек, ни в коем случае не ропщущих на свою участь, а тем более на мирских и духовных волков. Бедность, угнетение, тягостный труд, страдания старцы рекомендовали рассматривать как знак особого благоволения божия. Бог, кого хочет привлечь к себе, наставлял старец Макарий, того поражает скорбями, «бежать от скорбей — значит бежать от своего спасения». Человек, по его мнению, должен сознавать себя «рабом... достойным всякого наказания». Следуя древним авторитетам, оптинские старцы учили относиться к болезни как к возможности поупражняться в аскетических подвигах. «Св. Лествичник, — пишет Амвросий, — и болезнь называет подвижничеством, и притом подвижничеством отраднейшим, хотя и невольным».
Казалось бы, мужественное отношение к болезням и несчастьям является общечеловеческой нравственной ценностью. Но в старческих поучениях речь идет не о мужестве, но о смирении. При этом поучения оптинских наставников о смиренном принятии болезней имеют вполне определенную социальную направленность. Социальная суть проповеди смирения по отношению ко всем бедам, постигающим угнетенных, обнажается в высказываниях старцев по поводу угрозы эпидемий. Макарий не проронил ни слова не только о невыносимых условиях жизни трудящихся, условиях, способствующих эпидемиям и большой смертности, но даже о тех жалких мерах предосторожности в борьбе с эпидемиями, которые предпринимались помещичьим правительством. Слухи о приближении холеры побудили его написать «Такого рода болезни попускаются для обращения нашего к богу». При этом старец советовал спасаться «покаянием и смирением». «В болезни чумы, — писал старец Амвросий, — никто другой действует, как посланный от господа ангел наказания...» Не случайно в качестве образца кротости оптинская литература рекомендовала слепца Карпа, которому однажды игумен Варлаам, «искушая его», сказал: «Не хочешь ли поехать в Москву? Там есть искусные доктора, они бы сделали тебе операцию, и ты стал бы видеть», на что смиренник кротко пролепетал: «Что вы, что вы, батюшка, я этого вовсе не хочу, я спасаюсь своей слепотой». За кротость раб божий был
