Княжеская ведьма - Наталья Резанова

Между тем наступил вечер. Ранний зимний вечер, а она все так же сидела в полной темноте, погрузившись в свою ненависть, и глубоко равнодушная ко всему остальному, в том числе и к течению времени. Из оцепенения ее вывели шаги и голоса за дверью. После долгой тишины они слышались грохотом. Да! Он не забыл придти лично допросить ее. Карен стиснула зубы. Усилием воли уняла биение сердца. Следует быть готовой ко всему, в том числе и к смерти, которая, видно, ходит здесь свободнее, чем на поле сражения. Смерть! Ни о каком ином выходе она не думала, ненависть парализовала ее мозг, лишив его если не силы, то быстроты мысли.

Торгерн вошел, за ним – непременный Измаил, который нес горящую плошку. Поставив светильник на стол, телохранитель тут же развернулся и вышел. Торгерн осмотрелся и, поскольку сесть было негде, встал, опершись на стол. Умышленно оттягивая начало допроса, бесцеремонно оглядывал пленницу, словно мало нагляделся на нее в зале. И, чем дольше он на нее смотрел, тем больше она ему не нравилась. Особенно неестественно выглядела эта грива волос, кажется, непомерно разросшаяся за счет тщедушного тела. И глаза. Он даже и не знал раньше, что глаза бывают такие большие и темные, темные – не черные. Такое впечатление, что изза своей величины они видят сразу больше, чем глаза обычные. И она смотрела на него. Смотрела впервые. Ей совсем не хотелось смотреть, но опустить глаза – значило сдаться, проявить слабость, и она глаз не опустила. Кроме того, нужно было посмотреть, что же именно такое она ненавидит.

Большая, широкая, тяжелая фигура. Впечатление страшной силы при свободе движений, без всякой скованности. Темная, продубленная кожа и совсем белые, выгоревшие волосы. Мертвенная правильность черт. Что же касается глаз, то их вроде бы и вовсе не было. То есть, они, конечно, были, но ничего не прибавляли к общему впечатлению.

Наконец игра в молчанку ему надоела.

– Хватит. Помолчали, и будет. Я тебя сегодня слушал. Похоже, ты не врешь насчет собственной памяти. Славно придумано – посторонний глаз не увидит, а грамота – она для попов. А вот дальше, когда увертки пошли… Уясни себе, глупая баба, я могу сделать с тобой все. Все! Я могу сжечь тебе ноги и бросить собакам то, что останется. Могу отдать тебя своим солдатам, если они польстятся на такое пугало. С тебя будут снимать кожу по кускам, покуда ты не признаешься во всем. Так что признавайся сейчас. Здесь! Мне палача звать не нужно.

– Верю, – сказала она. – Верю. – Этот язык она уже слышала и знала, как на него отвечать. – Только не надо меня пугать. Слушать нужно было лучше, если думать не умеешь. Ты вот здоров, как бык, а я, вообрази себе, очень больна. Убить меня легче легкого. Если меня ударить, я могу умереть, понял? А это тебе невыгодно. Так что не надо твердить мне про пытки. Про то, что отдашь меня солдатам – тоже не надо. Ты проиграл в обоих случаях.

– Так что же с тобой можно сделать?

– А уговорить меня. Убедить, что ты – именно тот человек, которому я могу доверить тайну. Только вряд ли у тебя получится.

Он искренне расхохотался.

– Ну, хитрая стерва! Думаешь голову мне задурить, как своим горожанам? Уговорить ее! Уговорю, не беспокойся. Решила, если тебя пытать нельзя, так на этом все и кончилось?

Слово «тебя» он выделил. Она поняла, но промолчала. Он продолжал: – Или других способов нет? Разговоришься… хотя к тебе и пальцем не притронутся! Я таких видел, знаю!

– И кого же ты пытать собираешься? – спросила она. – Для моего устрашения? Родных у меня нет, друзей тоже… собаки и той нет у меня.

– Да, – согласился он. – Докладывали. А крови ты не боишься…

Все это, видимо, занимало его. Причем все время он не сводил с нее глаз. Это было невыносимо, но она не отворачивалась.

Однако дело было не в том, что он ее испытывал. Он и сам не знал, в чем. И не задумывался. Мало ли… Кажется, ему удалось разрешить трудность.

– А просто-то… Правда, подождать придется, но зато потом уж… дело верное! Этот ворюга доносил – в городе говорят – больно жалостливая ты, слез чужих не переносишь… Ну, его ты не шибко пожалела. Может, и врал. Но попробовать стоит. Пошлю сейчас в город, прикажу собрать у здешних сопляков поменьше… штук пяток… или десяток… сколько найдут. Так вот, пытать будем их. А ты, красавица, не отворачивайся.

Она мгновенно поднялась на ноги, выпрямилась, поднесла сжатые кулаки к горлу. Признесла сдавленно:

– Этого ты не сделаешь.

– Сделаю. Я ведь предупредил – я все могу сделать.

Она быстро пресекла комнату – будто летучая мышь пролетела, остановилась под окном. Пламя в плошке колыхнулось от шагов. Он разглядел у нее на виске пятно засохшей крови.

Знахарка снова повернулась к нему. Неужели зацепило? Нет, тут что-то другое.

– А я тебе вот что скажу. Я тоже все могу сделать. Не как ты. По-своему. Ты с другими – я с собой. Ты никого не жалеешь, а я себя не пожалею.

– Как? – презрительно спросил он. – У тебя и ножа-то нет.

– А хоть бы и так, – она быстрым движением обернула жгут волос вокруг шеи.

– Ловко, – сказал он и замолчал. Почему?

Она думала о Летописи. Она обещала отцу во что бы то ни стало сохранить ее. И умереть без преемника? Но такой ценой… Нет. Нет.

А он не мог понять, почему не отправит ее в пыточную, почему сам не займется ей. Говорила, умрет от пыток? Чушь, это можно проверить. Что-то другое тут… что-то другое.

– Значит, жизни своей не жалеешь? – сказал он, и вдруг почувствовал, что его сбивает с толку. Он просто хотел эту женщину. Может, это темнота была виновата, в темноте, при мерцании плошки она казалась более привлекательной, чем днем. Или все эти разговоры о пытках, мучениях, сама близость смерти, возбуждавшая, как волка – запах теплой крови. Да мало ли что! Даже самая ее убогость, эта тонкая шея и плоская грудь пробуждали желание. Она думала о Летописи, а он сейчас забыл о ней, с такой силой влечение овладело им. Как, почему? Он не задумывался. А отказывать себе он не привык ни в чем. Особенно, когда желаемое под рукой. То, что он хотел, он брал немедленно. И он просто протянул руку.

Она отшатнулась. От удивления – не от страха. Она не понимала. Этого она не знала, еще не знала. Но, отступая, начала все-таки понимать. Он надвигался на нее. Она уперлась в стену – дальше отступать было некуда – и тогда впервые в этих огромных распахнутых глазах показался страх. И этот страх и бессилие распаляли еще больше. Она вжалась в стену, цепенея от ужаса и отвращения, но все еще пыталась вразумить, заговорить, как заговаривала злых собак, задержать голосом:

– Ты что, с ума сошел? Сколько красивых, здоровых женщин, зачем тебе понадобилась калека? Или ослеп, не видишь, какая я?