Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

Роман улыбнулся. Каким ветром занесло сюда эту мушку с золотистыми крыльями? Таких, как её мать, впрочем, он в Бердышеве видел-перевидел. Эти пергидролевые разбитные красотки, окончившие в своё время культпросветучилище, были достаточно востребованы и в девяностых, и даже сейчас, в начале нулевых. Они вели свадьбы, юбилеи, плясали, пели, не лезли за словом в карман, пили напитки любой крепости и в любых количествах.

Но как и откуда тогда появилась Мишель? Странная, нездешняя, нематериальная. Вне моды и вне времени. Что там думали о ней в общеобразовательной школе, Роман не знал, но догадывался. Слава богу, в художке девицы относились к ней с уважением. В художке всё-таки человека ценили за талант.

Роман не заметил, как вышел к конечной остановке. Подъехала совершенно пустая «шестёрка». Роман машинально влез в троллейбус, встал у заднего окна спиной к салону и – поплыл по тёплым волнам воспоминаний… Вспомнил, как впервые обратил внимание на то, как выглядит Мишель.

Это было в феврале, в восьмом классе. Всю старшую художку допустили в один из запасников областной картинной галереи для знакомства с ранее не выставлявшимися этюдами художника Герасимова. В воскресенье малочисленные учащиеся немного потолкавшись в фойе, сняли верхнюю одежду и после строгих напутствий «чтобы ни-ни» оказались допущены в узкое помещение с высокими стеллажами. Их усадили рядком на простые струганые лавки. Мишель оказалась втиснутой между Моторкиным и им, Романом.

Роман помнил, как мир вокруг него вдруг замер и как сам он перестал замечать всё происходящее. А Моторкин, наоборот, взбодрился и «взял площадку». В последнее время любое обращение к кому бы то ни было, он начинал со слов: «Слышь, пёс…», за что бывал неоднократно бит, но привычки своей не оставлял. Роман подозревал, что Моторкин ценой долгих и упорных репетиций научился придавать этому обращению совершенно разные интонации: деловую, раздумчиво-философскую, добродушно-дружескую и так далее. «Слышь, пёс…» – и далее, скороговоркой, остальная, предназначенная для собеседника информация. Не каждый успевал среагировать.

– Слышь, пёс, – рявкнул он и, наклонившись, помял пальцами край длинной юбки Мишель, – матерьяльчик-то довоенный?

Мишель неожиданно расцвела улыбкой.

– Довоенный… – мягко сказала она, – пра… бабушкин. Маркизет довоенный.

Роман скосил глаза и начал рассматривать юбку. Сзади, сопя, навалились девчонки. Шероховатый шёлк в чёрно-белых цветах плотно обливал колени и падал с них красивыми объемными складками почти до самой земли. Рядом с варёнками Моторкина юбка смотрелась более чем странно.

– Ой, а заштопана… – пискнул кто-то из девчонок, и Роман перевёл взгляд на две аккуратно выполненные, выпуклые штопки, бугрящиеся на одинаковом расстоянии друг от друга, чуть ниже колен. Заштопано было толстыми хлопчатобумажными нитками, выцветшими от времени, на фоне чёрных цветов они выглядели серыми.

– В войну… штопала, – охотно объяснила Мишель, и тихо добавила: – в храме… протёрлось… Когда за мужа…

В процессе рассматривания юбки Роман вдруг впервые понял, как странно по сравнению с окружающими выглядит Мишель. Из-под юбки высовывались маленькие полусапожки с почти полностью стёршейся краской и глубокими заломами на подъёме; чуть великоватую ей блузку цвета слоновой кости тоже явно извлекли из бабушкиного сундука. Складки были заглажены давным-давно и навсегда, воротник-стоечку и длинные обшлага украшали пришитые тесно в ряд мелкие-мелкие пуговички.

Занятие в картинной галерее в тот раз окончилось, не начавшись. Моторкин, желая узнать, где тут у них, в святая святых, можно «попить водички», по привычке обратился к тётке-экскурсоводше с ласковым: «Слышь, пёс…» Дальнейшее можно не объяснять. Всю команду выдворили с криками, с позором и последующими разборками.

Роман нисколько не расстроился и исподтишка наблюдал за тем, как одевается Мишель. Девчонки разбирали разноцветные пуховики, а она вдела руки в рукава короткой меховой шубки с явными потёртостями вокруг карманов и у застёжек. На голову Мишель натянула шапочку то ли из гладкого меха, то ли из бархата, забранную глубокими складками и похожую на гриб-сморчок. Из рукавов шубки выпали и закачались на длинных резинках вязаные варежки.

«Хороша…» – с усмешкой подумал Роман. До этого момента он не смог бы ничего толком сказать, попроси его кто-нибудь описать Мишель. Красивая она или страшная? Правильные ли у неё черты? Роман никогда над этим не задумывался. Зачем? Она просто была частью его «я» – как мозг, глаза, руки… И всё. Тем интереснее оказалось разглядывать Мишель в контексте всего окружающего мира…

Троллейбус неспешно плыл по центральной улице. Глаз механически фиксировал череду старинных зданий: бывший «Электрический театръ “Модернъ”», «Торговый домъ купца Федосова»… Роман внезапно подумал о том, что Мишель похожа на дореволюционную фотографию, пожелтевшую, не очень чёткую, странную… Порыжелые от древности шубки и пальто, кофточки, со временем поменявшие сияюще-белый цвет на благородный кремовый, туфли с облупленными носами, приколотые у горла пышные банты, красиво обвисшее жабо из старинных кружев – всё это оттуда, где булыжная мостовая, «Скобяныя товары Фунтикова» и «Городской садъ купеческаго собранiя».

Её манера прерывисто двигаться напоминала череду статичных поз, как в старом кино, показывавшем движение в замедленной съёмке. Вот голова поворачивается: движение – стоп! Движение – стоп! Вот рука поднимается ко рту: маленький взмах – стоп! Взмах – стоп! И каждая промежуточная поза – как шедевр выразительности: вот рот немножко покривился, вот слегка несимметрично скошены глаза, но изображение затягивает, хочется смотреть и смотреть на него, не отрываясь…

Роман перестал злиться, когда доехал до «Ипподромной», а дорога через сады вернула ему хорошее настроение окончательно. Несмотря на трёхчасовые упражнения с молотом, усталости он не чувствовал. И десяти минут не прошло, как он стоял напротив дома Мишель рядом со своим убежищем, раздумывая, лезть туда или нет. Листья на яблоне подсохли и поредели, проступили скелетные ветви – есть ли смысл под ними прятаться?

Роман поднял голову. Двор было не узнать – он сиял огненным пурпуром. Зелёные комнатки превратились в красные с оттенком фиолетового – такой удивительный цвет принимали осенью листья девичьего винограда. Огромный сухой вяз рядом с сараями являл собой поистине королевское зрелище. Кто-то когда-то сунул к его корням плеть девичьего винограда, моментально забравшегося по стволу к ветвям, и сейчас вяз стоял, окутанный пурпурной мантией. Даже лёгкое дуновение ветра не колыхало листьев, которые победно рдели на фоне прозрачной синевы сентябрьского неба.

Сколько он простоял так, любуясь огненным вязом, Роман и сам не помнил, ощущая спокойствие, – двери сараев закрыты, во дворе ни единой души.

Неожиданно за спиной раздалось вкрадчивое покашливание. Роман вздрогнул, повернул голову и упёрся взглядом прямо в круглые маслянистые глазки Центера, неслышно подобравшегося со стороны сада. Центер немного поулыбался своей гаденькой улыбочкой, после чего в простых выражениях, задушевно посоветовал Роману, что и как тот должен сделать с Мишель, чтобы ей понравилось. Роман сначала опешил, а потом в той же стилистике ответил Центеру, куда и как скоро тот должен отправиться со своими советами. Центер перестал улыбаться, испуганно вобрал голову в плечи и скоренько потрюхал в направлении подъезда.

Роман смотрел ему вслед, кусая губу от ярости. Правая рука сжималась в кулак от нестерпимо зудящего желания врезать по жирной спине и придать старому пакостнику дополнительное ускорение.

Хлопнула дверь подъезда. Роман длинно выдохнул… И успокоился. Медленно побрёл к троллейбусной остановке. Пока шёл, с удивлением понял, что не так уж незаметен окружающим, как привык считать. Каких фиглей там настроил Центер в своей жирной голове?.. Какое впечатление сложилось у остальных о том, что у него с Мишель?.. А что у него с Мишель?.. Роман и сам не знал.

А время летело дальше, отмеченное чередой то комичных, то грустных, а порой и странных событий.

Валерьян сконструировал пневматический кузнечный молот, собрал его из подручных и каких-то помойных деталей и всё регулировал его, мечтая, как они выйдут на крупные заказы. А Романа всё больше интересовала художественная ковка: он выкручивал, выфинчивал такие причудливые фрагменты оконных решёток, ворот, заборов, что у заказчика порой непроизвольно вырывался удивлённый присвист, а рука сама лезла за уважительными премиальными. Жаль, что времени этому занятию Роман мог посвятить крайне мало – только выходные, ну и каникулы в придачу.

В середине декабря произошло трагикомическое событие – обнесли сарай Центера. Подогнали ночью грузовик, сбили замки, сняли с петель дверь и вывезли всё, что имелось металлического: полтора десятка старых чугунных батарей, чугунную же ванну, прислонённую к стене в самом дальнем углу сарая, трубы, обрезки металла, несколько аккумуляторов, лист нержавейки, бухту провода, какие-то медные чушки… Самогонный аппарат, само собой, тоже. Правда, чудом не заметили заваленного старыми телогрейками погреба в углу, где хранилась самогонка. Никто ничего не слышал – двери сараев смотрят в сад, а из окна видно лишь их глухую стену.