Роковые письмена - Владимир Хлумов

- Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну да я надеюсь, еще увидимся.

Андрей уже повернулся, а Воропаев смотрел, как тот припадает на одну ногу.

- Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки. Ладно?

Андрей стеснительно пожал плечами и отправился в свои общежитские апартаменты.

8

Вадим еще раз прочел написанную дробным, по-детски суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и вытянул ноги поближе к песьему боку. Пес зашевелился и доверчиво положил морду на ноги новому хозяину. В окне, над бесконечными однообразными черемушками догорал сентябрьский закат. Такой знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо Аризоны. Он не помнил своей предыстории.

Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в последние годы появились нешуточные сомнения. Например, он совершенно не помнил своих школьных минут. От всех десяти школьных лет у него только и осталось, что сказочный вкус столовских рожек. Все остальное:

трепетно-пионерское и изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское, - он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл. Было еще какое-то щемящее детское воспоминание от черно-белых фильмов шестидесятых, с их чистотой, искренностью и недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало понятным, и огромная красивая страна превратилась в шамкающий бред отчетных докладов, стало ясно, что добрые, надежные друзья, готовые придти и в снег, и в ветер на помощь со своих черно-белых экранов, навсегда разошлись по звездным тропам и геологоразведочным партиям и никогда уже обратно не вернутся. Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной ложью. И однажды мальчика осенила странная, почти неопровержимая идея, что весь окружающий мир - а состоял он, в частности, из отца и матери, ответственных партийных работников, из школьных товарищей, из преподавателей обществоведения и комментаторов центрального телевидения, - все они, близкие и неблизкие люди, вовсе не обычные люди-человеки, но актеры, занятые в чудовищном спектакле, специально поставленным для него одного.

Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем не сравнимое чувство одиночества, и он часто просыпался с ним в холодном и мокром от пота белье. Он подолгу лежал в этой бесконечной пустоте, не ощущая ни сторон света, ни направления времени, и боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в темноте притаился главный режиссер безумного спектакля и только и ждет случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил и не верил. Но абсолютно твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и наступит смертельный конец, потому что правдоподобная ужасная идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью, лишенной жалости, потому что как же можно так пугать и разыгрывать маленького мальчика?!

Но годы шли, а режиссер не появлялся. Дурной кошмар отходил в прошлое детское забытье, и это его не очень радовало. Во-первых, чудная мысль о спектакле ставила все-таки его в особое положение: ему даже льстило, что огромная масса актеров старается ради него одного. Ведь получалось, что остальные люди как бы шуты при его дворе. Кстати, особенно он любил читать такие книжки, где люди выводились в смешном или сатирическом виде. Поэтому ему нравились "Мертвые души" и главы "Мастера и Маргариты" с описанием советской действительности, все эти Варенухи, Ноздревы и Чичиковы. Последние письма Гоголя считал малодушием и старческим маразмом, и ему было невдомек - отчего это поздний Гоголь не любит раннего.

И так режиссер все не появлялся, хотя очевидно, что таковой режиссер существует. И вдруг, это уже было вполне в юношеском возрасте, его осенила новая замечательная идея, что главный режиссер - это он сам!

И не только режиссер, но и автор!

Это, лишь на первый, наивный взгляд, безумное предположение захватило его целиком. О, нет, конечно, тут не было сумасшествия, и он не бросился по всем углам, подобно гоголевскому герою, объявлять, что вот он именно и есть тот самый Наполеон. Да и окружающий мир иногда выкидывал такие неожиданные коленца, что в пору было пересмотреть свои взгляды. И так бы наверное и сделал какой-нибудь более простодушный человек, но конечно не он. Он понимал, что только в плохих пьесах герои следуют во всем за автором, а в пьесах талантливых, то есть написанных талантливым человеком, персонажи должны быть и сами вполне самостоятельными и создавать впечатление настоящих людей. Да, принцип свободы выбора, свободы воли должен быть соблюден неукоснительно, но, конечно, в определенных рамках. Решение кардинальных вопросов он оставлял все-таки за собой. Иногда, правда, играючи вмешивался и по мелочам, так, для куражу, то есть в порядке поддержания сухим пороха.

Например, уже работая в одном институте социалистического планирования программистом, устроил опечатку в графе "Мясо-молочные продукты", и в результате вся страна перевыполняла план по животноводству на дополнительных три процента, хотя на самом деле колхозы и совхозы эти три процента передавали друг дружке для отчета по десять раз, пока они окончательно не протухли и не скисли. В конце концов, все это сработало на перестройку, и еще неизвестно, как повернулось дело у Белого дома в оба раза, если бы не его опечатка.

Но когда институт планирования закрыли, получился определенный вакуум, ему будто руки обрубили, и он задумался над выбором инструментария. И его еще раз осенила грандиозная идея.

Случилось это после знакомства с Библией.

Когда он прочел, что вначале было слово некоего существа, чье имя никому неизвестно, а кому известно, он призадумался. В этой космогонии ему не понравилось, что он есть результат чей-то обмолвки, слишком долго он изживал эту детскую идею. Но понравилась то, что слово может обладать такой грандиозной созидательной силой. И даже дело не в том, что от слова Божьего все произошло, в это он как раз и не верил, а в том, что люди так ценят силу слова, что эта космогоническая гипотеза уже несколько тысяч лет пользуется огромной популярностью у значительной части населения планеты. Ведь если Библия искажает суть вещей, что совершенно очевидно каждому умному человеку, и при этом не отвергается людьми, то от этого только возрастает колоссальная мощь слова. Поэтому он решил стать писателем. Но ясно, что слово не всякого человека может быть всемогущим, и становиться каким-то второразрядным писателем, или точнее описателем, как он называл писателей типа Бунина или Тургенева, не