Несовершенные - Л. Воробейчик

Все закивали головами. И даже Раиса Головнева, эффективный тренер активных продаж, неэффективно заботящаяся о своей фигуре и (особенно) лице, тоже крякнула что-то в поддержку коллектива.

– Да просто это, – начал я, но голос подвел. Прокашлявшись, я попытался закончить. – Просто это, дайте ребенку свободу. Объясните, чем это хорошо. Я вон ему так и сказал. Да, так и сказал.

В памяти – его слезы, мои тумаки. Как он читает, заикаясь и проглатывая окончания.

– Ну, сказки рассказываете, – сказал кто-то, чьего имени я пока не узнал. – дай им волю только, они же на шею сядут!

– И вовсе нет. – пытался говорить я, но мой голос потонул в шуме иных голосов.

И, пока они кричали, я невольно вернулся мыслями к Сане. Саша, Сашок, ставший чужим – хотя что уж, всегда он был чужим, наше родство перечеркнула та дверь, хотя нет-нет, причем тут это? Пока бабы шумели, был перерыв, а Аркадий Алексеич аккуратно отводил меня в сторонку и шептал: «заклюют», ну а я все размышлял, вспоминал, мой анализ начинался с крика, как я пытался перекричать кричащего младенца, я было бросился догонять жену, да вот только Сашок проснулся от хлопка, и я в растерянности стоял вечность между дверью и кроваткой, бессильно пытаясь выбрать. Дверь была ближе, а мыслей вовсе не было, ах, все опять приходят к мыслям о любви, к бессознательному моему движению. Я пытался его успокоить, а в его истошном крике было слышно слово «мама», хотя он говорить-то не умел, и я тоже закричал, пугая его еще больше, и это стучало, стучало, стучало молотком в моей голове и пульсировало бешеным ритмом. И стучит до сих пор – какой год уже.

Алексеич говорил, мол, Николай, пусть себе судачат, просто дети-то у всех, вот они и взорвались, да и тебе не особенно верят. Но говорил он это как-то дергано и резко; не узнать было этого простачка в эту самую минуту. Из вежливости я переспросил:

– Почему?

– Да никому они потому что не верят, люди такие, – жал он плечами. – Ты вот человек новый, а я с ними второй год уже, надоело. Ты вроде мужик нормальный, тебя только это, направить надо, и будем мы с тобой тут спасаться от их влияния.

– Так все плохо?

– Сомневаешься? – усмехнулся он как-то жалко, скукожился теперь. – Бабы они и есть бабы. Да и вон эти двое, гля-ка на молодок – те, так хуже старых баб, от них ума набрались, а теперь их же и учат. Во, хорошо придумано, учат друг друга тому, чему от друг друга и научились. Или же… – он задумался. – Не так, придумаю, запишу на флипе. Как, знаешь, афоризм дня. Видал вон, – он указал рукой. – какие штуки умные пишем?

– Умные. – согласился я, увидев изречение классика о работе и о ее оплате.

– То-то же, – просто сказал он. – «чтобы труд был необходим» – гениально! Очень им помогает.

Я пожал плечами.

– Неубедительно, Аркадий Алексеич.

– Ну а ты думал, я в этот бред верю что ли? – открыл он мне свою страшную тайну, шумно сглотнув. – Я на окладе, да и процент от их планов капает. Я и должен быть таким.

– Вы мне так секреты выдаете, – задумчиво сказал я. – будто бы оправдываясь. Не то, чтобы я выпендривался – просто замечание.

Он секунду помолчал, словно бы пристальнее всматриваясь в мои глаза.

– Умный ты мужик, Николай, правда дурак. Потому что сюда подался, работа сучья.

– Где-то есть теперь другая?

– Где-нибудь может и есть. Но не тут, как сам понимаешь. В общем, – он потер руки. – бабье не слушай и вообще с ними общайся поменьше, они вон пускай тех молодух учат, ну а я тебе сам все объясню, ты там подойди, скажи, мол, Аркадий Алексеич, так и так, не понял тут, а вот здесь объясните. Ты, Николай, человек уже по меркам этой сферы, в возрасте. Я когда пришел, так же не понимал ничего, компьютер вообще впервые в жизни увидал.

– Ну, я уже прежде его видел. – улыбнулся я. Тащил такие когда-то Костику – и шумели, дымили, пили вволю.

– Ну, ты понял. Давай в общем, тетради в руки – и вперед, учись. И им – ни слова о наших разговорах. Эх, мужики! Братство! – он смешно потряс кулаком кому-то. – Понял?

А я не понял – в голове уже только снова мысли, тезисы. Почему именно любовь, как это так внезапно я пришел к этому в этом бежевом офисе, а тут еще и вопрос, первый же от коллектива – и про Санька. Удар в самую душу, под кожу; внутри крутит, да еще после вчерашнего отчуждения, вилок, стуков, уханий в голове…

Оглядываюсь, вырываюсь из обморозки, что приключилась, нахлынула. Кругом – школа равнодушная, парты, духота, жужжание.

– Так чего думаешь? – спросил Славик, тонкие губы еле разжимались. – Вместо речки, вместо всего этого. Соберемся да вдарим, ну? На Казака смотреть больно, выцепили поутру, шакалы позорные, втроем били. В деле, короче?

– Как я могу быть не в деле? – спросил я, поднимая на него глаза. – В два, на Малом проспекте. Собери там всех: Сизовых, Кирющу, Ясеня. Сейчас бы рвануть… да не наших, не их не собрать в такой час. Я на всякий до Косого двину, оклемался, может.

– А Тумблера?

– Точно, зайду, зайду, – кивал я. В голове у меня уже рождался план атаки. – и еще надо Слепача брать.

– Он что, – удивился Славик. – он уже…?

– Да, отпустили. – улыбнулся я.

– Где же он тогда шляется, собака? Нет бы к пацанам, а он.

Я пожал плечами.

– Трудно ему сейчас, восстанавливается в шараге. Он буквально дня три как, Славян, мы так, мельком. Говорит, потом встретимся да обсудим. Вот и повод перецепиться, а Казака жалко, но это ничего, ничего. Встретимся сегодня со Слепачом, он такой, идейный, знаешь. Уши и погреем, че уж.

Он нахмурился.

– Это-то ладно. У, шакалы! Казака-то, поди невиновного. Изнутри аж дрожу… В два, короче? С пацанами? Взять чего потяжелей?

– Сам смотри. Жарко сегодня, да?

– А будет жарче, – оскалился Славян. – будет, сука, найдем их. Выпотрошим за Казака. – Нарушил Слава дисциплину наконец, присвистнул яростно, на уроке прямо.

Училка тут-то и обратила на нас внимание, неслыханная, мол, наглость. Хотя че наглость-то – говорят на уроках все, тише правда, да и бесполезней. А у нас цель, война у нас долгоиграющая. Как на войне – и без совещания, без планирования? А она не поймет. Да никто из них, поди, не поймет – не им же кровь проливать за правду, так ведь?

Взорвавшись, она пространно начала распространяться о невежестве, хамстве и отраве, проникающую в сердца маленьких мальчиков и превращающих их в отвратительных животных, что срывают уроки. Славик хамовато отвечал ей, она все больше раскалялась. Я молча кивал, улыбаясь, когда моя фамилия изредка грохотала над классом. Что и говорить – мы, бляха, не пай-мальчики, слава гремит на всю районную школу-то. Догадываются они, что мы те самые, что мы – те, кто помногу дерутся, рожи-то не скрыть разукрашенные. Вот смотрит она на нас, на ухмылки наши, и чует, сука, что я Гайсанов; чует, что возглавляю я пацанов с восьми утра и до восьми вечера, а иногда – и до следующих восьми утра. Как будто бы знает, что мы не из тех, кого она корит в других классах – там пацаны обычные, не мы, тихие они, а только перед учителями да и громкие. Мы же – нет. Мы – такие, как есть. Нас вообще восемь, как Косой откололся, переехал когда, знаться не хочет. Мы вообще для своего возраста – главная угроза да гордость района, не считая других таких же, ну, врагов. Мы шумим на уроках, ну а после них своими быстрыми ногами избегаем приговоров, а руками их себе выбиваем. И они догадываются, кажись. Догадываются, но ничего с этим не могут поделать. Так что орет или не орет училка – неважно это, бывалые, переживем. Вот на Малом в два часа – это истинно; остальное – мелководье, пустые балаганы. Где бы понять им, учителям, которым запретили быть нашими воспитателями, где? Вот и сотрясают просто так воздух. Вышли бы с нами да посмотрели: воюют пацаны, за правое дело кровь льют…

Голова – сплошной шум да боль, вчерашнее накатилось. Казак еще непобитый, вино протягивающий в памяти – хорошо-то как было, а! Но то вчера было, поутру еще вполне ничего, ну а теперь вот разморило, нахлынула боль эта, да в самую голову. И, как назло, всякая гадость лезет, а тут еще и известие утреннее, мол, Казак бит, но будет жить, озлобленный и серьезный. Били несильно. Внимание привлекали, шакалы. Мол, затишье долгое, а у нас война. Будет им, сукам, сегодня же и будет…

Но голова пока на первом месте. Гляньте-ка: я как папка с его извечными проблемами, которые у него поутру, после гудежа. Может, от этого все? Я и за собой замечал – даже поговаривать как он начинаю, ну, когда башка на две части. Я тогда даже как будто и сам это его бредовье «несовершенство» и чувствую, и знаю, благо оратор он знатный, весь язык протер, тезисы его чуть по венам не текут. Вот и теперь подзадумался, а виной тому боль, Казак да училка эта проклятая с «падением нрава мальчишки». С этим своим: «Тувин, вон из класса», и отчетливое славиковское «нет» – классика, год второй или третий она с нами тоже воюет, да все никак. Ей бы у нас поучиться бы.