Лошадиные романы - Пяйви Ненонен

Задним умом хорошо рассуждать. Я теперь вижу, что во многом виновата была сама. Меня, как новенькую, сначала всячески испытывали, а я умудрялась реагировать на все испытания наихудшим образом.

Масло в огонь подливал классный руководитель, господин главучитель. Он всячески отделял меня от других учеников, в каком-то смысле даже баловал меня, пробуждая этим совершенно справедливую ко мне ненависть народных масс. Ну как еще можно относиться к любимчику ненавидимого учителя?

А классного нашего не любили. Причины для этого были. Во-первых, он страдал запоями, что в Финляндии довольно редкостное явление среди учителей. Во-вторых, был, что называется, нестандартной сексуальной ориентации. Я про такие дела еще знать не знала, но мальчики были в курсе, о чем свидетельствовали настенные надписи в радиусе двух километров от школы. Сами по себе оба эти обстоятельства не делают из человека плохого учителя. Они только очень не нравятся массам. Но в нашем случае наличествовали еще размашистые амбиции, невероятное елейное ханжество и властолюбие с легким оттенком садизма. Он, к примеру, точно помнил, кто какое блюдо терпеть не может, и собственноручно накладывал ученику особенно большую порцию, приговаривая: "Ты же это любишь, так вот тебе еще... и еще..." И улыбка на все лицо.

Справедливости ради я должна сказать и о его достоинствах. Таковых было два: хорошо развитое, хотя и несколько старомодное чувство финского языка и тяга к классической финской поэзии. Он часто цитировал стихи, обычно даже к месту, но всем своим обликом он так отравлял их, что мы все возненавидели родную поэзию. У меня, по крайней мере, эта брезгливость рассеялась только в университете.

У меня с классным руководителем были очень милые и доверительные отношения в течение первых двух или трех недель... Именно этого своего к нему доверия я и не сумела ему потом простить. Однако скоро у меня появилось недоумение, потом неприязнь и всякие другие "не", и кончилось все обоюдной грубостью и мелкой мстительностью. Его положение предоставляло ему более широкое поле деятельности. Моей участью стали в основном бессильная злоба и ярость. И, увы, не только к нему.

Моя первоначальная наивность и заторможенность стали постепенно исчезать. Я начала понимать что к чему. Нащупала какие-то невыгодные для меня, но все-таки правила игры. Надо было существовать по этим правилам, стараясь извлечь из них максимум защиты.

Я стала подозрительной и нервной, всегда готовой к какому-нибудь подвоху. На удары надо было отвечать быстро и точно и, если можно, стараться их опережать. Речь идет только о сфере слов и мимики. Хотя меня и не любили, но какое бы то ни было прямое насилие в школе не практиковалось. Для этого школа была еще слишком провинциальная. В городских школах нравы пожестче.

Но и те деревенские правила игры были тяжелы для меня. Я находилась весь день как на минном поле.

На переменах меня в игры предпочитали не брать, и я устраивалась где-нибудь в укромном месте возле стенки, чтобы не выставлять напоказ свою неудачу. Тогда ко мне подходил кто-нибудь из учителей и с присущей взрослым бестактностью наставлял: "Да не стой тут, иди, бегай с другими".

Вне перемен моими главными противниками были мальчики. Особенно опасными были те минуты, когда мы уже сидели в классе, но учитель еще не вошел. Тут мне неожиданно пришли на помощь слова. Из тихого немногословного существа я превратилась в крикуна и забияку. Недаром же я с младых ногтей занималась чтением книг. Книжки научили меня пользоваться словами, находить их быстро и попадать ими в цель. Я научилась ругаться. Привычка перекочевала и в домашний обиход - и родители встрепенулись.

Всякая взрослая помощь наносила мне только вред. За попытки апеллировать ко взрослым коллектив мстил презрением. Казалось бы, в моем положении терять уже нечего, но нет! Каждый день надо было дожить до вечера. На каждый новый удар психика отзывалась болью, которую надо было скрывать, а то ударят еще раз. Был, правда, и такой случай. Однажды моей маме позвонила мать одного шестиклассника, моего самого главного мучителя, и пожаловалась: "Ваша дочь обижает моего мальчика, говорит ему такие грубости, что бедняга приходит домой в слезах". Разумеется, на следующий день о том, что бедняга приходит домой в слезах, узнала вся школа. Я трезвонила об этом направо и налево. Мальчик надолго притих. Бой шел всерьез.

И все-таки я очень уставала. Отдыхала я только дома. И спасалась книгами и играми с сестрой. С ней мы выпускали свой журнал, наши куклы Барби участвовали в конкурсе "Мисс вселенная", и, когда я получила от Общества слепых микрофон к магнитофону, мы открыли свою собственную радиостанцию. Были у меня и подруги из школы, но дружили мы только вне школы. В школьном стаде дружить со мной открыто было не принято. Драгоценное домашнее время было жалко тратить на уроки... Как только я после боевого школьного дня переступала порог дома, рюкзак с книгами летел куда-нибудь подальше и отыскивался только утром. Игнорирование уроков приняло у меня патологический характер. Были пущены в ход разные хитрости и увертки. Из-за отсутствия зрения, а также сочувствия со стороны отличников я не могла списывать уроки. Я марала тетради и книжки бессмысленными каракулями, лишь бы издалека казалось, будто у меня там что-то написано. Когда надо, я забывала учебники в школе, когда надо - дома. Иногда врала, якобы электричество было отключено или мама по ошибке увезла мой рюкзак к двоюродной тетке. На эти виляния шло больше энергии, чем на делание уроков. Но я была принципиальна. Руки прочь от моего свободного времени! Училась я в общем хорошо. На уроках я была довольно внимательна. Школьное время ведь все равно было потеряно для чтения и игр. Нужно было запоминать максимум информации, которую потом можно было использовать в борьбе с домашними заданиями. Я, мол, сделала его, только тетрадь дома забыла, но помню наизусть, могу сказать...

Кончилось тем, что меня вынудили три раза в неделю приходить в школу на час раньше (в восемь утра) и делать уроки вместе с учителем. Наш классный, таким образом, получал дополнительную плату за лишний час работы. Его это устраивало: квартира у него была в том же школьном корпусе. Он мог просто войти в шлепанцах на школьную половину, впустить меня в класс и удалиться к себе завтракать или досыпать. К сожалению, он не всегда поступал так: в дело вмешались его педагогические амбиции.

Подходил к концу осенний семестр шестого класса, когда мера моего терпения вдруг переполнилась. Поводом послужила какая-то, на мой взгляд, неслыханная ко мне несправедливость со стороны классного. Я пришла домой, с треском швырнула рюкзак в мамины фикусы и объявила, что в школу больше не пойду.

Когда мама утром стала будить меня в школу, я из-под одеяла напомнила: "Я не пойду".

Я демонстративно натянула на себя одеяло и повернулась спиной к существующей реальности. Мама понуро ушла на кухню. Но когда из-за угла вынырнула школьная машина, мама решительно двинулась в сторону моей комнаты и выкрикнула бранное слово. Это слово, которым я сорила каждый день, я впервые услышала из уст матери. Оно звучало так непривычно и ужасно, что весь дом будто содрогнулся. И через две минуты я, путаясь в рукавах куртки, шарфе и лямках рюкзака, на ходу расчесывая голову пятерней, вылетела из дома, уселась в машину и укатила в школу.

Вот какова сила слова, произнесенного человеком только раз в жизни. Как-то мама пожаловалась папе: "Почему ты никогда не говоришь мне нежностей, как другие мужья своим женам? Например, что ты меня любишь..." На это папа резонно ответил: "Я это тебе однажды сказал. Это все еще в силе. Если что изменится, я тебе об этом сообщу".

Но моя школьная забастовка этим не исчерпывалась. Следующим утром школьная машина уехала без меня. В воздухе запахло скандалом.

Я без спешки позавтракала и пошлепала босыми пятками обратно в постель читать книгу. Мама схватилась за телефон, стала звонить в городские школьные инстанции - что делать, ребенок не идет в школу.

В результате телефонных усилий к нам приехали дяди и тети из какой-то конторы по делам несовершеннолетних. Характер моего классного был им хорошо известен; классный не раз получал от них строгие предупреждения, в основном, правда, за пьянство. Меня выслушали и заговорили серьезно, как и полагается общаться с бастующим народом. Переговоры велись за чайным столом. После долгих обсуждений мы сошлись на компромиссе: я пойду завтра в школу, мама даст мне справку, что я была больна. До конца семестра осталось три недели. Я дотяну до Рождества - и после каникул меня переведут в интернат для слепых. Классному раньше времени ни слова, чтобы он в отместку не испортил мне аттестат.

Можно сказать, что мой первый опыт личной борьбы против власть имущих был положительным. К школе-интернату для слепых я привыкла не сразу, а уже к концу моего недолгого там пребывания. Первое время я скучала по дому и ревела по ночам в подушку. Домой я попадала только на выходные и то через неделю...