Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ничего не изменится в мире.
Посреди этих рытвин и матерщин
крутится маховик наших тёплых глубин
и о лучшем не ври мне, не ври мне.
Не неси этот бред.
Не сули мне побед.
Правда лучше, чем ложь. И настырней.
***
Этот город, что Спас, на каменьях, костях да на агнце,
Коромыслова башня так вовсе на девьей крови.
Принеси себя в жертву ему для того, чтоб остаться
навсегда в его чреве, скрепи его оси да швы.
Здесь не могут исчезнуть года, коль минуты родятся
в его каменных гнёздах. Года с человечьим лицом.
Вот идти бы по площади мимо цветов и акаций,
вот бы лечь мне, целуя, объятья сцепив мне кольцом.
Город-музыка, город-роман, город – Ветхий завет мне.
Отколовшейся льдиной по Волге плывёт, по Оке.
Я вот здесь отрастила себе безоглядно огромное сердце
на ветрах, на дождях, на малине да на молоке.
Восклицаю вокзалом, «Прощаньем славянки». Славянка,
кто такая она? Отчего так бессмертно болит?
Мне мучительней небо, коль сверху глядеть: город-ранка,
город-руна, полянка. Таков его будничный вид.
А когда изнутри из окошек чердачных, подвальных,
этот город закрытая зона, процесс аномальный,
в просторечье горчичный иприт.
Не конфета мой город. Не пряник медовый, изюмный,
не глазуревый он, не ореховый. Но после звёзд
самый ясный! Бомжи, рыбари, нищета ль, толстосумы
все в едином кольце. Этот город – откосы да плёс.
Этот город – рабочая кость. Мастера здесь, ткачихи да пряхи,
вышивальщицы, швеи. Но хватит дербанить завод –
наш атлантовый труд разорять! Не убили немчура да ляхи –
убивают свои! Город – плаха, рубилище, свод.
Вам известно, что если ружьё появляется в первом,
как сказал Чехов, акте, то ясно, что будет потом.
Коль не выстрелит в первом, то явно потреплет всем нервы.
А в последнем убьёт…Город! Отче! Хватаю твой воздух я ртом.
***
«Не могу я своих подставлять!» – так ответил Владимир Михайлович.
Я бы мимо прошла, но мне интересен эзопов язык.
И древесный его покров и его придержатель арочный.
Не могу я своих подставлять. Не могу, не могу…вздох ли, вскрик,
но такая честнейшая правда! Так чистейший бы пить самогон.
На меду, на листах виноградных. Не могу, не могу. И не надо!
Ни своих. Ни чужих. Никого.
Не могу я своих подставлять. Ни страну. Ни Россию. Ни маму.
Пусть не сделан мой первый урок. Горло криком мне рвёт тишина.
Но натянутая звенит по закону стрела Аримана –
диалектика бытия. И подставлена вся страна,
исказившаяся до основ. Мы подставили наше время.
Нашу память и наш институт – все основы на щепки рубя.
Нашу воду – она грязна.
Нашу пищу, хлеба, наше семя.
И, согласно всеобщей схеме, мы подставили сами себя.
Мы подставили наших детей под наркотики, под соблазны,
тачки, бары, стрип-клубы, кафе, всех под дьявольскую карусель.
Мы подставили нашу смерть. Мы, подставленные, увязли.
Нам бы пятиться ракообразно,
нам взлететь бы над бездной атласной
и вернуться в свою цитадель. А ни в эти шизель и бордель.
На дуэль! И погибнуть. Дантесы
подставляют поэтов всеместно.
И меня, и меня точно так
неразлучный подставил мой мрак –
лучепёрая чебакесса!
Ни друзей, ни врагов – вся земля для меня нынче – учителя.
Не предай, не убий, не подставь их.
Так звучит наилучший мой гимн, но и он был подставлен нагим
моим сердцем, не знающим страха.
Всё подставлено. Всё, что есть и что было, что, может быть, будет:
сахар, соль, города и леса. Все пожары, потопы, весь мир.
Иже с ними зверьё, птицы, люди: каждый вечен и ежеминутен,
Китеж-град тает, словно пломбир.
Где он? Где он? Неужто великий.
Этот самый…в глазах только блики.
Всё подставлено. Нет его.
Не могу лишь своих.
Никого!
***
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!
Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.
Хорош.
Обнимемся, родная, что уж там!
Коль есть предел всему среди сует.
Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.
Предела нет. Предела нет. Предела нет.
***
Лиха судьба отвергших свои корни,
поссорившихся в долгих снах славян.
Теперь куда? Больнее и упорней,
теперь куда? Нам рёбра режут шпоры.
Рубаха, вышиванка, сарафан
не скроют ран.
Да, и зачем, скажи, теперь скрывать их?
Кровоточащие? О, сколько пуль и стрел.
О, сколько мин – осколками! О, Мати!
В нас вырастают – рви чеку! – гранаты,
плодами выпадаем мы из тел…
Из наших тел взмывают души-птицы.
Такие белые, чистейшие! И биться
крылами начинают в небосвод.
Их клювы заостряют наши лица,
с Востоком начинаем мы роднится,
а запад санкции в ответ нам знобко шлёт.
О, как легко: печеньки, бутерброд
в обмен на всю страну мою из ситца!
Или хотя б на часть. И нету друга,
приятеля, отца, сынов. От воли пьян
теперь идёшь. И нет тревожней звука
предавших и отрекшихся славян!
И в небесах кричит-вопит пичуга,
она бескрыла и она безрука,
подобье тучи, если проще – вран.
И
