Ситцевая флейта - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь отстаём мы на годы, на годы.
Трубите, трубите, писатель, родной,
любимый хороший! А гипс в крохи, крошки
сдирается вместе с белёсою кожей.
Труба воспаляется вместе с губой.
И это ваш бой. Ваш немыслимый бой,
глубинный, святой. Что скажу я вам, дети?
Вы слушайте музыку, ибо воздеты
сакральные звуки, где тридцать шестой
лицей на проспекте, что Кирова, справа
от мною любимой большой проходной.
***
Мои предки мне дышат в затылок, они
всей толпой, всею мощью в тепло и огни
проникают в мои разум, помыслы, тело.
В моих предках дух воинский, ратный в них дух,
их кресты, их мечи, их слова, зренье, слух
всё во мне, в пряной крови зарделой.
Словно кубок с вином, словно жар я с огнём,
тайны знаний-стихий – их начало.
Льны, рубахи да прялки, вязанье-шитьё
вышиванье, пряденье, тугое литьё,
я до жизни своей это знала.
Все святые, простые, родные до слёз
имена во мне. Отче! Язык мой принёс,
все реченья мои, диалекты.
И всегда я с народом в гурьбе и борьбе,
и всегда я с народом в нетленной судьбе.
Потому мои предки несмертны.
Говорю это я не с широких окон,
не с того, чтоб гордиться. Не просто, чтоб звон,
не впустую. А истинно знаю.
Ибо женщина – я, ибо кокон времён
в моём чреве тугой для зачатья сплетён.
Я рожаю. И боль гвоздевая
сквозь меня, сквозь века, всех галактик насквозь,
всех прабабок моих, виноградная гроздь
прорвалось, ворвалось, в сыновей пролилось,
я другого вовек – не умею!
Кроме этих простых и обыденных дел.
Хоть век нынче иной, но звук слышу я стрел:
инстинктивно грудь прячу и шею.
И трёхкратно крещусь. У полей посреди.
И избу не люблю ту, что с краю.
Берег родины, родненький, не уходи.
Без тебя, как прожить я не знаю.
Как без этих корявых и чахлых берёз,
как без веры наивной. Авитаминоз,
мол, виновен, дороги и деньги.
Без смиренья: реформы гнут, смены валют,
поговорок: бери, коли нынче дают.
Я с народом, в единой шеренге.
Во шершавых снегах, на колючих ветрах,
всех дождей проливных на расстреле.
Я всю волю сжимаю, как прадед в кулак,
я всю силу гоню свою, как сибиряк.
А потом горько плачу в похмелье!
***
О народе моём помолчи, коли ты
ничего о народе не знаешь!
Ни о сложностях этой святой простоты,
ни о зримой повадке его слепоты,
кто с бараков, с отлогов, с окраин.
Вот уж край, так уж край,
вот уж рай, так уж рай.
На весь двор старый чиненый велик.
У забора репей. В гаражах брагу пей.
И обрыв. Это – родины берег!
Там хохочут навзрыд. Там рыдают смеясь.
От полночных оглохнешь истерик.
О народе моём…
Высочайшую связь
чую с ним. Сквозь меня. До меня. До всех нас.
Это чувство во мне и доверье.
Ему срок бесконечен. И от рождества
я христова считала бы годы.
О народе моём есть иные слова
полуптичьи, рассветные. Чтобы
их однажды сказать, мало горла! Гортань
извлекает лишь шёпот и клёкот.
О народе, чьи крылья – холщёвая ткань.
О народе рука, чья звучит так, как длань,
не судите, молю, однобоко.
Тати, воры да Стеньки окраин моих,
и убожество, и высота их.
И геройство, и стрелки-разборки своих
и чужих там, где стая на стаю.
После в парке на «Джипах» с обрезом, с ножом…
Тех уж нет, остальные в металле,
кто-то стал богачом,
кто-то спился, бомжом.
В девяностых мы все так сражались!
А сейчас за иное: за русский язык,
за язык, что из пламени соткан.
Про народ, что напрасно не пустит слезы.
Про народ, что рожает (несите тазы!)
сыновей, дочерей. Мёд и соты –
эти дети окраин глухих городов!
Мне не надо кричать про столицы.
О народе моём либо с гордостью! До
занебесного! И до охранного! Вдов
и в сирот всех окраин воззриться!
Сколько мы пережили усобиц и не,
сколько мы пережили в сейчашней войне
за чужие, кровавые деньги!
И ещё сколько нам пережить во стране,
что народом богата, как нефтью. А нефть
чёрным золотом кличут на сленге.
Так и мы – тоже золото! Из наших чрев
добываем народ здесь за краем
и у края окраин. Парнишек и дев.
Это соль, это правда и твердь, и резерв.
О народе моём боль такая
у меня каждый час! Без народа мне смерть,
а с народом мне жизнь мировая!
***
Здесь навряд ли проедет автобус. Пути
в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.
Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:
поясница болит, слышен хруст вдоль кости,
и кровавит рубаху мне тело.
Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти
на запястье мне пульс. Так юродство,
сумасшествие мира сгребает в горсти,
циферблат каменеет с пяти до шести.
То ли утро, то ль вечер – всё просто!
Всё обыденно. Но мне сегодня родить
и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.
У галактик окраинных я взаперти
и подол мой рубахи разорван.
И по этим дорогам, где ямы, где грязь,
и по этим лесам там, где я родилась,
стать такой же улыбчиво доброй.
Если ратовать не за себя, за других.
Мамы, бабушки, мужа и дочки.
В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых
мне весь мир –
весь сыновьим комочком.
Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.
Все ошибки моих лихолетий.
Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,
так меня этот день истерзал и потряс,
всем нутром моим ветхозаветен.
Наизнанку я вывернута искони,
вот они эти самые женские дни:
продолженье небесного рода
и земного зачатья. Но где же роддом,
девяностые годы вокруг и Содом.
И обещанная всем свобода.
Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,
перевёрнутом, как пепелище,
от страны заблудившейся не отреклась.
Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,
по талонам давали, как нищим,
я сама из окраин, сама я из царств,
заворачивала я родного мальца,
я сама – эта пища…
Я тогда так жила. Такова моя суть,
моя левая, моя правая грудь.
Я сама, я сама эти груди!
На окраине нашей, как прежде темно,
алкаши, наркоманы да блудни.
Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,
и судьба моя скручена в веретено.
И пора восклицать мне: «Кто судьи?»
Грабь награбленное да у татей тащи.
Эти бязи
