Эхо северных скал - Тамоников Александр

– Я не взялась, я приехала с нашими мужиками. Мы из рыбачьего поселка. Мама просила купить ниток и иголок. Не ходит она у меня. Шьет она дома, люди покупают.

Погода разыгралась, и к полудню небо затянуло низкими угрюмыми тучами. Пошел дождь: тягучий, унылый. И сразу цветущая весенняя тундра стала серой, мрачной, неприглядной. Люди с улицы исчезли. Кто по домам, кто в чайную, где можно было перекусить и выпить не только чаю, но и чего покрепче. А Шелестов, познакомившись с рыбаками, с которыми приехала девочка, сидел на лавке в большом сарае, где вдоль стен стояли большие корзины и бочки со свежей рыбой.

Девочку звали Елизаветой, и она никак не соглашалась, чтобы ее звали просто по-детски Лизой. Ее отец утонул в море во время шторма. Мать болела и совсем перестала ходить. На этом закончилось детство маленькой Елизаветы и начались суровые будни в далеком рыбачьем поселке, в котором надо было как-то выживать с больной матерью. Пришлось забыть об интернате, в котором она начинала учиться. Конечно, рыбаки понемногу помогали семье, но прожить на эту помощь было нельзя. И Елизавета работала в огороде, пытаясь вырастить все то, что могло расти на суровых берегах Припечерья: картошку, свеклу, капусту, морковь. А еще с малых лет девочка начала помогать в артели на сортировке рыбы, на разделке, на засолке.

Шелестов с Елизаветой сидели и слушали, как капли дождя барабанят по деревянной крыше. Максим аккуратно и ненавязчиво расспрашивал девочку о ее жизни, о том, что она видела и знает. В море можно редко увидеть другие рыболовецкие баркасы, но бывает, что и увидишь. Особенно когда налетевший ветер гонит суденышки по своей прихоти, а не как того хотят рыбаки. На островах часто видят чужих, когда те или баркасы ремонтируют, или сети чинят.

– Чужих? – девочка пожала плечами. – Чужих отродясь не видела. Ни в поселке, ни в море. Только рыбаков из других поселков. Хотя есть один в артели. Его на берегу подобрали. Выходили. Так теперь с рыбаками и ходит в море. Вот уж почитай года два.

– Да? – Шелестов насторожился. – А кто у вас тут приехал старший от вашей артели? Как бы мне с ним поговорить?

– Так Кузьмич, старшина наш, – девочка посмотрела на Шелестова. – Да вы видели его, дядя, с бородой такой, черной.

Участковый милиционер младший лейтенант Игнатов был мужиком тертым. Правда, за какие «заслуги» его заслали в эту безлюдную дыру аж из самого Архангельска, он не стал рассказывать. Невысокий, кряжистый с большим лобастым бритым черепом, он казался человеком недюжинной физической силы. А может, и не только физической. Жить здесь, в этой глуши, в поселке Манга, делать свое милиционерское дело без семьи, без друзей. Иметь в своем арсенале всего лишь старенький «ППШ» и «наган» да радиостанцию для связи с районным управлением и жить, и работать. Что входило в обязанности участкового? Да легче сказать, что не входило. Ведь он был, можно сказать, единственным доступным представителем советской власти в этих местах, на сотни километров тундры. Приходилось и мирить, и привлекать по закону, и просто уговаривать, используя почти безграничное уважение и доверие к себе ненцев и рыбаков. Было дело, и браки регистрировал, чаще констатировал смерть, разбирал бытовые и соседские споры, как заправский судья. Даже роды принимал. Сколько по тундре и побережью его крестников живет, он и не считал.

– Давай, Борис, по маленькой с устатку. – Участковый выставил на стол бутылку водки и принялся нарезать узкими кусочками вяленое мясо.

– Нам еще работать с тобой, – с сомнением ответил Коган.

– Они раньше утра сюда не доберутся, и не надейся. Успеем и нарезаться с тобой, и проспаться, и головой посвежеть.

Коган пожал плечами, улыбнулся и, поддернув рукав гимнастерки, полез рукой в банку с солеными огурцами. То, что хозяин выставил на стол бутылку «Московской», да еще со штемпелем какого-то архангельского райпо, говорило об уважении, и на это уважение нужно было отвечать. Иначе ни разговора, ни помощи не жди. А ведь мог и местного самогона поставить бутыль или какой-нибудь браги, от которой до утра животом будешь маяться.

– Ну, давай, за победу, чтобы эта проклятая война окончилась, чтобы красное наше знамя воцарилось над миром, а черная нечисть сдохла! – Игнатов поднял граненый стакан, стукнул его о край стакана Когана.

– Давай, – согласился Коган. – За победу!

Выпили, с шумом выдохнули и с большим удовольствием захрустели крепкими солеными огурчиками. По телу растекалось приятное тепло, в голове появилась легкость. Это действительно приятные моменты, когда после долгой тяжелой работы, физического и нервного напряжения можно вот так отвлечься, хватануть пятьдесят граммов хорошей водки и захрустеть огурчиком. И кажется, что весь мир остановился, замер в ожидании, пока ты придешь в себя, расслабишься, а утром… Утром, держись весь мир! Ну а пока вечер, есть водка, хороший собеседник и такие вот огурчики с вяленым мясом, папиросы и тишина за окном.

– Тяжело? – закуривая, переспросил Игнатов. – Тяжело. А кому сейчас легко? На то она и война, брат, что весь народ воюет. И не только те, кто на передовой. Это же сколько сил надо иметь, мужества нашим бабам, чтобы в одиночку без мужей детей растить, кормить и одевать. И о мужике своем еще печалиться: как он там, что с ним? Думаешь, я на фронт не просился? Ладно, это вообще отдельная песня…

Коган не стал расспрашивать. Не его это дело, да и для дела не важно, что и почему. Опытный следователь, Борис прекрасно видел, что перед ним настоящий мужик: сильный, решительный, преданный своему делу. И за Родину умрет без колебаний, если придется свою жизнь положить. Такие, как этот Игнатов, не юлят. Они прямо смотрят тебе в глаза и прямо говорят. За это, наверное, его и отправили сюда, поэтому он до сих пор и ходит в младших лейтенантах, хотя по возрасту и выслуге ему быть полагалось чуть ли не полковником. Не стал расспрашивать Коган своего собеседника о личном, не до того сейчас. Главное – дело, по которому он приехал сюда.

– А как у тебя тут с бандитами, с грабежами, Касьян Иванович. Шалит народишко, бывает такое? Ты, смотрю, один, хоть и при оружии, а ведь захоти – и убьют не моргнув глазом.

– Бывает, – хмуро кивнул Игнатов. – Плотность населения тут такая, что кричи не накричишься, из пушки стрелять можно, и никто не услышит, а слух по тундре идет быстро. Такая вот загадка природы. Молва народная, она как ветер проносится и где надо оседает. Правда, бывает, что и где не надо оседает тоже. Беломорканал построили, а лагеря-то и поселения остались. В конце тридцатых создали там вокруг канала Беломоро-Балтийский комбинат, чтобы, значит, осваивать территорию вокруг канала. А там леса непролазные, нога человека порой не ступала. Ну и заводы комбинату передали. А кроме колоний, там двадцать один спецпоселок, а в них сосланные на поселения и кулаки, и родственники изменников Родины, вредителей. Много всякого народа, тысяч тридцать, не меньше. И в лагерях Белбалтлага тысяч семьдесят-восемьдесят зэка.

– Зэка? – не понял Шелестов. – Что это такое?

– Расшифровывается просто, – невесело усмехнулся участковый. – Зэ-Ка – заключенный-каналоармеец. Придумал кто-то в верхах такое название, решил сознания добавить и добросовестности к труду у заключенных. Каналоармейцами их называли.

– Бегут? – коротко спросил Коган.

– Бывает, что и бегут. И зэки с предприятий и с поселений бегут. Да только меня стороной обходят, знают, что я церемониться не буду. Они ведь вне закона получаются, часто кровушкой повязаны, конвойных убивают, милиционеров местных. Я за последний год выследил и собственноручно шлепнул двенадцать человек. Не один, конечно, местные мне активно помогают. Даже ненцы, но у них табу в человека стрелять. Боятся, но не стреляют. Смиренные!

Последнее слово участковый бросил даже не со злобой, а с какой-то яростной болью. А Коган знал, слышал о том, что преступники, когда бегут, часто и в стойбища попадают, требуют, чтобы на оленьих упряжках их отвезли из этих мест подальше. Еду забирали, женщин насиловали. Искали их и находили. И милиция местная, и летучие отряды НКВД.