Повести и рассказы - Акрам Айлисли

На этот раз Гияс не выдумал про телефон: он действительно пошел звонить, но только не с переговорного пункта и не отцу в деревню, — расставшись с нами, Гияс тотчас же отправился к Симе. И когда он поджидал нас возле университета, в лице у него уже было что-то гадкое, подлое… Да, именно подлое. И в ту ночь, без сна ворочаясь в кровати, я был совершенно уверен — клеймо подлости до смерти не сойдет с лица Гияса.

…Заснуть не получалось. На улице, прямо против моей кровати, зажегся яркий фонарь. Свет фонаря, всегда, по-видимому, висевшего здесь, сегодня бьет прямо в лицо, проникая меж ветвей мощной старой ивы. Верхние ее ветви тянулись к окну маленькой продолговатой комнаты на третьем этаже, в которой все пять лет прожили мы с Элаббасом. Весной, когда мы спали с открытым окном, сок свежей листвы как бы проникал в мое тело, пропитывал меня, и я всю ночь видел пышные, как ее крона, зеленые, как ее листва, сны. В те весны, полные надежд и света, я по ночам словно бы становился плотью ивы, ее ветвью, ее листвой… И до утра, будто легкий сон, скользя по горам, долинам, лесам — прекрасные места, похожие и не похожие на Бузбулак, — я искал среди ив братьев своих и сестер. Господи, чего только я не повидал!.. Я видел высочайшие горы, чьи облачные вершины были мягче, чем шелк облаков, видел реки немыслимой чистоты, видел такие луга и леса — ну просто ложись и помирай!..

В одном из снов я видел звезду своей судьбы, она была чем-то похожа на необитаемый остров: воды его были чисты, как слеза, зелень его лугов и лесов, смешиваясь с красным солнечным соком, струилась по горам и долам, как сон, как мечта, как музыка…

В то время я верил, что после смерти каждый переселяется на свою звезду, и понимал, что раз я на этом острове, значит, умер, но мне совсем не было страшно, потому что, если смерть такая, значит, она не хуже, чем жизнь… Словом, пять лет студенчества, полуголодных, полных лишений, полных надежд и света… И вот все кончилось.

Когда я проснулся, Мазахира уже не было; собрав вещи, он навсегда ушел из общежития.

Элаббас уже купил чаю, хлеба, вскипятил чай, поставил его на стол и широким солдатским шагом расхаживал по комнате, ожидая, когда я проснусь.

В тот день Исмаил прислал сорок рублей: мне и в голову не могло прийти, что он может прислать нам деньги. Мы накупили всякой всячины и вечером позвали в гости Вильму. Что пируем за счет Исмаила, мы открыли ей лишь тогда, когда все уже было съедено. Но надпись на обратной стороне бланка мы Вильме не показали. А написано было так: «Деньги только на вино. Тратить их на картошку, маргарин и подсолнечное масло запрещаю категорически! Пейте и наслаждайтесь жизнью! Особое почтение даме! Скажите, что сердце мое, как пес, воет от тоски. Если сдохну, то лишь от этой тоски…»

В общежитии вовсю шел ремонт. Жара стала просто немыслимой. А тут еще Элаббас окончательно помрачнел: молчит, брови насуплены; лежит ночью и вдруг вскакивает, садится на кровати, бормочет. Или начинает проклинать кого-то… Словом, жить становится все труднее.

В эти трудные дни я всерьез начал подумывать, не пойти ли к Салиму Сахибу. Я знал, где живет писатель, и был уверен, что, если я заявлюсь к нему, он меня не прогонит. Приду, скажу: я такой-то, сын такого-то, внук такого-то… Попал в тяжелое положение, надеяться не на что, как-никак односельчане, не можете ли вы похлопотать за меня?..

Нашу встречу в деревне он, конечно, помнить не может, я был тогда третьеклассником. А вот как мы встретились в университете, это он помнит наверняка. А если и забыл, я напомню. «Этой весной, — скажу я ему, — вы были у нас в университете, вы еще пошутили тогда: „Сорок лет в зеркало не гляжусь, только чтоб бузбулакца не увидеть…“ Помните?» Нет, эту шуточку я ему припоминать не стану, потому что именно на этом месте я спотыкаюсь всякий раз, когда совсем уж было решаюсь отправиться к Салиму Сахибу. И не потому, что мне, единственному бузбулакцу, оказавшемуся среди сотен студентов, она пришлась не по вкусу. Тут дело серьезней. Во время встречи я промолчал, но зато потом, когда в кабинете Тахир-муаллима состоялось традиционное чаепитие, на которое приглашены были несколько преподавателей и студентов, я не удержался и завел разговор о Бузбулаке.

«Выходит, вы боитесь бузбулакцев?» — «Я-я-я? — Пораженный Салим Сахиб так по-бузбулакски протянул это слово!.. — Почему я должен бояться бузбулакцев?» — «Ну… Вы сказали насчет зеркала…» — «Так это шутка. Что, шуток не понимаешь?» — «Пусть шутка. Но почему ж вы тогда с сорок шестого года ни разу не побывали в Бузбулаке?» — «С какого?.. — Салим Сахиб задумался. — Да, пожалуй… А почему ты знаешь, что я был в Бузбулаке в сорок шестом году?» — «Сам видел вас. Вы приезжали весной. Я учился тогда в третьем классе. Это было в мае. В мае сорок шестого года…»

Да, стояла весна сорок шестого года, самое начало мая: ярко-зеленая, розово-красная, белая-пребелая весна… Зелеными были листья и травы, розово-красными цветы гранатов и персиков. Белыми — круглые серьги цветущей айвы, гроздья акации, жасмин, шатры вишневых деревьев. Теперь, спустя много лет, мне почему-то кажется, что и бузбулакская речка никогда прежде не видела такой весны. Река текла полноводная, бурливая, потому что зима была снежная, а в апреле шли большие дожди… Но был май, начало мая. Дожди прекратились. Туманы и ненастье, казалось, навсегда покинули Бузбулак. Мир был полон зелени, солнца, света, и сквозь этот свет, сквозь весну, сквозь солнце, ревя от изумления, мчалась синяя горная речка…

Может быть, бузбулакская речка ревела тогда от радости: пережив морозную зиму и большие дожди, Бузбулак, живой и здоровый, встречает солнечную весну — это ведь вам не шуточки. Он не погиб от холода, не вымер от голода и теперь уже не погибнет и не вымрет, потому что кончились холода и бузбулакское солнце никто не отнимет у него. Да и голод уже потерял свою смертельную силу: от него еще кружится голова, еще мутит от пустоты в желудке, еще старики недвижно лежат на своих постелях, еще надрываются в люльках некормленные младенцы, но силы у голода уже не было, и бузбулакская земля знала это. А если знали земля и камни, почему не могла знать речка?..

Как только пришла весна, женщины и ребятишки начали набирать по берегам этой речки полные подолы съедобной травы: щавеля, лебеды, кислицы… Руки у женщин были зелены от травы, зеленые были рты у детишек. Даже вороньи клювы были тогда зеленые, хотя вороны не клюют траву. Траву, которую можно есть сырой, мы съедали прямо тут, в поле, а ту, которую надо варить, несли домой Мы столько съели травы, что даже в глазах у нас появился зеленый отблеск. Но все краски наши зеленые глаза видели в их настоящем цвете. Цветы граната и персиков были розовые-прерозовые. Жаль, что их нельзя было съесть. Зато у айвы цветы были вполне съедобны. Гроздья акации тоже были сладкие. Одних трав да цветов достаточно было, чтобы не помереть с голода. А еще завязи миндаля — сейчас только их и жевать, еще чуть — и затвердеют. Потом пойдут завязи алычи и сливы, а когда и они затвердеют, начнет поспевать черешня. Потом подойдет шелковица, а там и пшеница, и ячмень начнут наливать колос… И вот когда Бузбулак, сверкая зелеными глазами, ждал, пока поспеет шелковица и начнет наливать зерно пшеница, стало известно, что приезжает Салим Сахиб, тот самый Салим Сахиб, чей портрет висел в школьном коридоре на самом видном месте — там, где вешают стенную газету.

В каком году Салим Сахиб уехал из деревни, уже помнили немногие. Но каждый бузбулакец непременно знал, что в Баку живет некий Салим Сахиб и что родился этот человек в Бузбулаке. В учебнике литературы для старших классов так прямо и значилось: «Родился в деревне Бузбулак». Впрочем, для того, чтоб это знать, необязательно было учиться в старших классах. Потому что любой бузбулакский первоклассник, выучивший десяток букв, приобщается к чуду печатного слова, по слогам разобрав слова: «Ро-дил-ся в де-ре-вне Буз-бу-лак…» Слова эти были для нас не просто словами. Ведь, кроме Салима Сахиба, ни о ком из бузбулакцев не говорилось, где он родился — родился, и все. И поэтому, даже собственными глазами прочтя в учебнике эти слова, мы, ребятишки, не могли себе представить, что знаменитый Салим Сахиб действительно родился в нашей деревне — все-таки это было чудо.

На берегу речки стоял заброшенный дом, тропку к которому давно забило травой. И вот оказалось, дом этот — родной дом Салима Сахиба. В Бузбулаке жила длинная, тощая и злая женщина по имени тетя Солтан; оказалось, что эта самая Солтан не кто-нибудь, а родная сестра Салима Сахиба, того самого Салима Сахиба, чей огромный портрет висит в школьном коридоре на самом видном месте.

О предстоящем приезде Салима Сахиба нам сообщили на большой перемене, собрав на спортплощадке учеников всех классов. Но директорша Зиянет Шекерек-кызы уже с утра металась по школе; мы и до перемены знали: сегодня что-то произойдет. Зиянет Шекерек-кызы пулей летала из класса в класс, взбегала со двора на айван, шныряла по всей школе — места себе не находила, а это случалось лишь тогда, когда предстояли важные события.