Когда я снова стану маленьким - Януш Корчак

Если мы устали, или игра не клеится, или кто-нибудь уж совсем ничего знать не хочет — игра прерывается, и начинается ссора.

Не ссора, а так только, перебранка, чтобы отдохнуть немножко или что-нибудь изменить в игре. Одного исключим, другого примем, собака становится зайцем, или совсем другую игру придумаем.

Потому-то и приятнее играть одним, без взрослых. Взрослому заранее известно, как все должно быть, он сам решает, кому что делать, подгоняет всех, словно ему времени жалко, А ведь он нас как следует не знает.

Для отдыха иногда и поспорить хорошо.

Ребята соберутся в кучку, совещаются. Когда спокойно, а когда и поссорятся.

Если кто ударился или штаны порвал, всю вину сваливают на нарушившего уговор.

— Все из-за тебя!

Тот хоть и защищается, но чувствует свою вину. Неприятно сознаваться, и мы его не принуждаем, разве только если уж слишком много себе позволяет.

— Ну, хватит.

— Так что же, играем мы или не играем?

— Ну ладно, ладно, начали.

— Да хватит вам ссориться!

— Кто не хочет, может уйти!..

Так вот, заяц в ворота — и на улицу. Мы — за ним. Он на другую сторону, и мы тоже. Нам легче, потому что стоит одному из нас замедлить бег, как другой зайдет сбоку и пугнет зайца. Мы прямой дорогой, а ему зигзагами улепетывать. Но мы хорошо выбрали: заяц на два года старше, он быстрее бегает. В конце концов мы его поймаем, но вся штука в том, чтобы он продержался как можно дольше.

И вот мы схватили его на третьем этаже. Измучился, еле дышит. Живьем поймали, он уже даже и сопротивляться не стал, сам поддался.

Уселись на ступеньках, разговариваем. Мы тоже устали: ведь все вверх по лестнице… Но мы твердо решили, что ему все равно не уйти, — наш будет!

Мог бы еще, пожалуй, забиться в квартиру — в нору. Но он не из этого подъезда.

А он говорит:

— Кабы я захотел, вы бы меня не поймали.

Мы говорим, что вот ведь, не убежал же, не смог.

А он:

— Захотел бы, так убежал!

— Ну, и мы бы могли тебя скорее поймать, только силы берегли. И тебя жалели.

— Вот так жалели! Ни минуты передохнуть не давали. Даже настоящая гончая так не гонит.

— А что же ты на улицу убежал, когда уговор был?

— А куда мне было бежать?

— Ну, мог бы поддаться.

— Ишь, какой умный! Надо было стрелять. Если бы ты меня ранил, я бы уж не ушел. Револьвер держит, а не стреляет!

Это правда: Михал должен был стрелять, а он тоже гнал. Забыл, что он охотник, а не собака. Это была ошибка. Если бы Михал выстрелил, Фелек упал бы, раз уж он очень устал, и сдался бы с честью. Михал взволнован.

— Под Цецорой от самого короля револьвер получил, а зайца подстрелить не может. Герой! Михалу досадно:

— Будешь смеяться, так я тебе больше ничего рассказывать не стану. Вацек испугался, что они поссорятся, и говорит:

— А помнишь, как мы в тигров играли? Помнишь, он из цирка убежал, а я был укротителем?

Мы говорим о дрессированных животных, кто каких видел. О львах, которые скачут через огненные обручи, о слоне, который умеет ездить на велосипеде. Об обезьянах и собаках.

О собаках интересно говорить, потому что их каждый сам видел, а про других животных все больше слышали или читали.

У Фелекова дяди есть собака, которая служит, носит поноску, умирает и никого к себе не подпустит. А тут приезжал на побывку один солдат, так у него была дрессированная собака, и он проделывал с ней во дворе разные штуки. Солдат показывал ребятам винтовку со штыком и рассказывал о пулеметах и бомбах.

— Начнись война, я бы сразу пошел добровольцеем!

— Сперва спроси, возьмут ли. Мал еще!

Вздох.

Мы говорим о собаках-водолазах, о том, что у них, наверное,, плавательные перепонки, как у уток, и что они спасают утопающих. И об утопленниках. Уже стемнело, и разговаривать об утопленниках страшно.

— Нам учитель в школе про эскимосов читал.

Мы говорим об эскимосах и о школе.

Вот было бы хорошо, если бы настоящие путешественники, изобретатели и военные рассказывали в школах о том, что они делают и что видели!

— Нам один раз учительница рассказывала, как она ездила в Татры. Какая была буря, молния! Когда человек сам что-нибудь видел, он об этом совсем по-другому говорит, не то что по книжке. Куда интереснее,

— Ну да, путешественники много чего рассказывают, да только взрослым. Станут они с ребятами разговаривать!..

Мы притихли. А сторож свет зажигает на лестнице. Увидел нас и гонит.

— Вы что тут в потемках делаете? Идите-ка домой!

И так подозрительно нас оглядывает, будто мы тут что-то плохое делали. Наверное, думает, что мы курили, потому что рядом спичка валяется, — то на спичку посмотрит, то на нас.

Может быть, нам это только показалось, но обидно, когда тебе не верят. И еще у них есть привычка при случае припоминать все зараз. Пока тебя не видят, так ничего, а как заметили, сразу:

«Застегни пуговицу. Почему у тебя башмаки грязные? А уроки ты сделал? Покажи уши, остриги ногти!»

И мы начинаем избегать взрослых, прятаться от них, даже если ни в чем не виноваты. А чуть только взрослые на нас взглянут — мы уже ждем замечания. Потому-то мы и не любим подлиз. Он, может, даже и не подлиза, ко, если чересчур много вертится около взрослых, не боится их взгляда, — значит, он с ними заодно.

Когда я был учителем, я поступал, как все взрослые. Мне казалось, это хорошо, что я все вижу, на каждую мелочь обращаю внимание. А теперь я думаю: нет, неправильно это. Ребенок должен чувствовать себя свободным. А если уж хочешь сделать ему замечание, так говори не то, что случайно пришло в голову, а то, что действительно хочешь сказать.

Ну хорошо, мы сидим на лестнице в потемках. А как же еще нам сидеть, если свет не зажжен? Сидим, разговариваем. А скажи, что мы разговариваем, непременно ответят:

— О чем вы там можете разговаривать? Наверное, о каких-нибудь глупостях.

Конечно, не об умном. Просто так. А взрослые, что ли, всегда только об умном разговаривают? Почему же такое презрение?

Взрослым кажется, что они нас хорошо знают. Ну что в ребенке может быть интересного? Мало жил, мало видел, мало понимает. Потому что всякий забывает, каким он был в детстве, и думает, что только теперь поумнел.

— Пошли домой! А ну, пошевеливайся!

Мы расходимся неохотно, медленно. Чтобы он не подумал, что мы его боимся. Веаь если бы мы и в самом деле захотели делать что-нибудь за-претное, то он бы за нами не уследил. Не здесь — так в другом месте, не теперь — так потом.

Дома ужин еще не готов, и я стал играть с Иренкой.

Ведь у меня есть маленькая сестренка. Да, и мать, и отец, и маленькая Иренка.

Мы играем так: я закрываю глаза, затыкаю уши и отворачиваюсь к стенке. Она прячет куклу, а я ищу. А когда найду, то как будто бы не хочу отдавать держу ее высоко над головой. А Иренка тянет меня за руку и хнычет:

— Отдай куклу, отдай, отдай!

Иренка должна сказать: «Отдай куклу!» — пятнадцать — двадцать раз: это выкуп. Если сразу нашел, то меньше, если долго искал, то больше.

Однажды она спрятала куклу под подушку: я сразу нашел. И Иренка прокричала десять раз:

— Отдай куклу!

В другой раз спрятала в карман пальто. Третий раз — в шкаф. Четвертый под кровать. А когда спрятала в кастрюльку, я искал долго-долго и ей пришлось тридцать раз прокричать:

— Отдай куклу!

И все начинается сначала. И это не просто глупая детская игра. Раскрыть тайну, найти укрытое, показать, что невозможно спрятать так, чтобы нельзя было найти. Чем труднее добиться победы, тем она прекрасней. Что для взрослых поиски правды, открытия, изобретения, то для нас кукла в кастрюльке или под подушкой. Роль природы здесь играет Иренка, которая прячет куклу, а роль человечества, с великим трудом открывающего тайны, — я, маленький мальчик. Тогда я догнал зайца благодаря быстроте бега и ловкости, теперь нахожу куклу благодаря догадливости, вниманию, упорству.

Меня уже утомил этот длинный день, за который я так много пережил.

Я поужинал, и мне хочется как можно скорее лечь в постель.

— Что это ты притих? — спрашивает мать. — Набедокурил в школе?

— Нет, — говорю я, — у меня голова болит.

— Может быть, тебе лимона дать?

Я вымыл только лицо и руки, быстро разделся, и вот я лежу с закрытыми глазами.

Кончился первый день. Вот уже день, как я снова маленький. Сколько пережито за один этот день! Я ведь не все записал — только то, что мне случайно подсказала память, только то, что длилось дольше по времени. Если впечатления хлынут весенним ливнем, разве можно запомнить и описать все дождевые капли? Разве можно подсчитать волны разбушевавшейся в половодье реки?

Я был и эскимосом и собакой, преследовал и убегал от преследователей, был победителем и невинной жертвой случая, артистом и философом, — жизнь моя звучала, как оркестр. И я понимаю, почему ребенок может быть зрелым музыкантом. И когда мы присмотримся внимательнее к его рисункам, прислушаемся к его речи, когда он наконец поверит в себя и заговорит, — мы постигнем его огромную своеобразную ценность. Мы обнаружим в нем поэта, художника, мастера чувства. Это будет. Но мы еще не доросли до этого.