Когда я снова стану маленьким - Януш Корчак

Мы задумались, а тут вдруг проходит мимо какой-то хулиган, большой такой парень, и срывает у меня с головы шапку. В руках у него палка, он ею за козырек и подцепил.

Я подскочил к нему:

— Чего лезешь?

— А что я тебе сделал? — отвечает он изумленно.

— Шапку сорвал.

— Какую еще шапку?

Врет в глаза и нагло смеется.

— Может, ты не срывал?

— Конечно, нет! Смотри, вон у него твоя шапка. А Манек поднял шапку и ждет, что дальше будет.

— Шапка у него, а сорвал ты!

— Катись ты, сопляк! Больно надо мне твою шапку срывать! Что, у меня другого дела нет?

— Видно, нет! Хулиган! Спокойно пройти не дает.

— Эй, ты, потише с «хулиганом». А то смотри, получишь! И ткнул меня своей палкой прямо в подбородок. А я — хвать эту палку и сломал.

Он ко мне. Я стою.

— Отдавай мне тросточку или плати.

А сам пригнулся.

Он выше меня, поэтому я чуть подпрыгнул и — раз ему кулаком по лбу. Но шапка у него не свалилась.

И давай бог ноги. Манек за мной.

Ну и неслись же мы!

«Вот тебе — думаю, — в другой раз не приставай, потому что и маленький может дать сдачи. Нахал!»

Сначала он погнался было за мной, да увидел, что не на такого напал, и отстал.

Мы остановились, смеемся.

Минуту назад я был так зол, что у меня в глазах потемнело. А теперь снова весело. Я счищаю рукавом грязь с фуражки.

А Манек говорит:

— Зачем ты его задирал?

— Кто задирал-то, я или он?

— Да, но ведь он больше тебя.

— Больше, так, значит, пускай над людьми издевается?

— А если он завтра тебя узнает и отколотит?

— Не узнает. Почему это он меня узнает?

Но Манек прав. Теперь я должен остерегаться.

Ну слыханное ли это дело, чтобы среди бела дня на людной улице шапки с головы срывали? Если бы у взрослого, так тут бы такое поднялось — толпа, полицейский. Среди детей тоже есть хулиганы, но нас от них никто не защищает, нам никто не помогает, — мы сами должны справляться.

Мы стоим на углу, а расставаться жалко. Ведь мы говорили о чем-то очень важном, только этот тип нам помешал. Хорошая была дорога: игра, разговор, приключение.

Теперь я иду один, медленно, и стараюсь все время ступать на середину каменкой плиты. Будто в классы играю. Это было бы легко, если бы не надо было уступать дорогу прохожим, а вот сделать шаг в сторону и не наступить на черту не всегда удается.

Счет до десяти: если ошибусь в одиннадцатый, то проиграл. Один раз не вышло, два раза, три, четыре… Мне еще можно шесть раз, пять… Я боюсь, но такой страх в игре приятен.

Всего восемь раз встал на черту и вхожу в ворота. Только еще кошку пугнул возле магазина. Кошка в ворота — я за нон. Она прыгнула в сторону и смотрит, смешно подняв лапку.

— Вызывали тебя? — спрашивает мама.

— Нет.

Я поцеловал ей руку с чувством. Мама на меня посмотрела и по голове погладила.

Я рад, что директор простил меня, но еще больше рад тому, что теперь у меня снова есть мама.

Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребенок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой.

Ну вот. Пообедал, а теперь что делать? Пойду-ка я во двор. Там Фе-лек, Михал, Вацек.

— Давайте играть в охоту.

Михал выстругал револьвер, покрасил чернилами в черный цвет, по-набил гвоздиков. И где он таких гвоздиков раздобыл, с золотыми шляпками, ну, не с золотыми, с блестящими, медными? Михал назвал его «Победный револьвер». Он получил его на поле битвы в награду за доблесть. Сам генерал дал за подвиг. После боя весь полк выстроился в шеренгу. Играет оркестр, знамена, гремит «ура» — парад, а потом генерал говорит:

«Этот револьвер был захвачен моим прадедом у турков и переходил от отца к сыну. Двести лет пробыл он в нашем роду. А теперь, раз ты мне спас жизнь, пускай он служит тебе верой и правдой».

Так рассказывает Михал.

Один раз сказал, что дело было под Веной, другой раз — под Цецорой, третий — под Грюнвальдом. Но это неважно. Теперь, когда я снова стал ребенком, мне кажется, что важно не то, что человек знает, а то, что он чувствует.

Когда я был учителем, я думал по-другому.

Ну вот, значит, Михал будет охотником, Фелек — зайцем, мы с Вацеком гончие.

Мы это не сразу решили. Сначала думали играть в разбойников, а я предлагал в экспедицию к эскимосам.

Редко бывает, чтобы все сразу на одном сошлись. Иногда кому-нибудь вообще не очень хочется играть, и надо ему уступать, а то он совсем раздумает. В эскимосов ребята не хотят, потому что снега нет, а в разбойников Михал не согласен.

— Когда мы в тот раз играли, вы мне рукав оторвали.

Не оторвал, а просто он был плохо пришит. Вот нитки и лопнули. Потому что Мпхал был опасным разбойником, и мы его волокли из погреба на казнь. Михал вырывался и мог убежать, где уж тут было о рукаве думать!

Игра в зайца куда спокойнее, и когда она удается, то тоже может быть очень интересной.

Самое важное — с кем играть. Есть такие отчаянные, что уж заранее знаешь: все кончится каким-нибудь несчастьем. Такой ни с чем не посчитается, ему только бы выиграть. Все время надо быть начеку. Приходится его принимать, а то он нарочно мешать будет, но заранее ставишь ему условия. А еще неприятно играть со вздорными; они, чуть что, сразу ссорятся или обижаются. Ребята-то меньше обижаются, а вот девчонки… В самом интересном месте прицепятся вдруг к какому-нибудь пустяку:

— Ну, тогда я не играю.

И сколько им ни тверди, что они не правы, — они все свое. Если можно, уступаешь, чтобы не бросать игру, но ведь это страшно злит. Взрослые ничего не понимают! Скажут:

— Поймите его. Почему вы с ним не играете? Или:

— Хватит, наигрались.

И сердятся, что мы не слушаемся.

А как тут играть с каким-нибудь растяпой, который сразу же упадет, заплачет и побежит жаловаться? Или с дураком, который ничего не понимает и в самом важном месте все испортит?

И как это прервать вдруг игру, когда не знаешь, чем она кончится?

Наладить игру нелегко, и, если она удалась, жалко ее портить.

Мы играем в охоту.

Заяц повертелся во дворе, но гончие заходят с обеих сторон. Заяц — в подъезд… Я за ним. Стою и принюхиваюсь: куда он побежал? Вверх по лестнице или вниз? Мне кажется, что в подвале что-то шуршит. Я подкрадываюсь, а там темно.

Заяц почти всегда мчится в подвал: в темноте легче спрятаться и ускользнуть. И, если заяц не любит препятствий, ему тоже в подвале лучше. Потому что на лестнице того и гляди на кого-нибудь налетишь.

В прошлом году Олек со всего разбега толкнул на лестнице Юзекову мать с корзиной угля. Я был тогда взрослым и помню даже, как я возмущался, что мальчишки слишком много себе позволяют и что сторож не гонит их метлой со двора. Пораспустили ребят, жильцам никакого покоя от них нет. Счастье еще, что женщина ничего себе не повредила, только ногу ушибла, а ведь могло быть и хуже.

А если ребенок ударится, говорят:

«Так тебе и надо, в другой раз не будешь на голове ходить».

И хорошо еще, если только высмеют, хотя и это обидно: тебе больно, ты испугался, а они шутят. А бывает, что и накричат. Знают ведь, что не нарочно, потому что кому же охота калечиться, а выходит, будто я это им назло делаю.

Теперь, когда я стал ребенком, я уже понимаю, что если я — гончая, а в подвале спрятался заяц — нет-нет, да и мелькнет в темноте, — то не могу же я спускаться со ступеньки на ступеньку! Скорее — раз, раз — через три ступеньки, рискуя поскользнуться, занозить руку о перила, полететь вниз головой!

Да, я иду на риск, вернее, вовсе не рассуждаю: я должен его поймать. И настоящая гончая тоже на всем бегу налетает иногда на дерево. А ведь у собаки четыре ноги, а у меня только две.

Я — собака, я лаю, скулю, если потерял след. Когда я был взрослым, я говорил басом и не мог уже ни лаять, ни кричать петухом, ни кудахтать, как курица. Теперь ко мне снова вернулся звонкий детский голос — я лаю, как прежде.

Я стою притаившись и жду. А потом — раз в подвал! Вацек за мной. А тут вдруг у нас над головой проносится заяц — с пригорка во двор.

Я тявкнул от разочарования — и за ним.

Мы уговаривались на улицу не выбегать, но во дворе тесно.

Заяц обежал его несколько раз, а тут и гончие настигают, и охотник сбоку заходит. Заяц в ворота.

— Нельзя!

Вот и поговори тут с зайцем, когда он свою шкуру спасает, что можно, чего нельзя!

Перед игрой всегда уговариваются, что можно, чего нельзя, но в минуту опасности не до правил.

Если мы устали, или игра не клеится, или кто-нибудь уж совсем ничего знать не хочет — игра прерывается, и начинается ссора.