Порок сердца - Антон Соя

— И кто же тот счастливый единственный?

— Предатель? Мой брат Женя.

— Ой, может, лучше обратно в лесбиянки? — Григорий криво улыбнулся и поморщился.

— Это очень грустная история, но придется меня выслушать, зато в конце обещаю рассказать очень важную вещь про тебя.

— Я весь внимание. Только, если можно, без физиологии.

— ОК. Все банально. Двое одиноких, брошенных богемной мамашей детей. Всю любовь и ласку мы сосредоточили друг на друге. Ну, когда не дрались и не ругались, конечно. Женька сначала был моей любимой игрушкой, потом моей лучшей подружкой. Но думать о нем, как о мужчине — бред, табу. Он же мой младший брат. Когда это вдруг случилось с нами так нелепо и неожиданно — мне некогда было рассуждать о причинах. Мы барахтались в кровати — ему четырнадцать, мне девятнадцать. Кажется, он хотел меня утешить… В одно мгновение я поняла, что это мужчина моей жизни, что теперь мне больше никто не нужен, а также всю невозможность и преступность происходящего и ценность каждой следующей секунды. В любой момент мое счастье могло кончиться навсегда.

— У вас же, кажется, разные отцы?

— Да. Но это не важно, не перебивай, пожалуйста. — Вика закурила. — Я всегда была умненькая девочка и понимала, что мы делаем то, что нельзя, и расплата неминуема, но именно поэтому решила идти до конца, обратной дороги не было, и мы шесть суток подряд занимались любовью, а в промежутках клялись друг другу в верности и плакали от счастья. Он был такой нежный и неудержимый — мой Женя.

— Я же просил… — Григорий опять брезгливо поморщился, но Вика не обратила на его ужимки внимания.

— Извини. Мы почти не спали и почти не ели. Весь мир исчез — осталась только наша комната, мы перерезали телефонные провода и в конце концов перерезали бы и вены, но слишком ослабели друг от друга. Сил не хватило даже, чтобы забаррикадироваться. И нас нашла добрая мамаша.

— Бедная певица!

— Денег бедной певицы хватило, чтобы разлучить нас с Женей на шесть лет. Я сдержала клятву в вечной верности, а он нет. — Вика замолчала. Она продолжала курить, не глядя на своего собеседника.

— Что ж, очень романтичная история — сойти с ума и умереть от любви — все это мне понятно. Слава богу, все живы, — констатировал Дроздецкий.

Вика молча закатала рукав и показала Григорию руку — от запястья до локтя она вся была исполосована шрамами.

— До Сорбонны мать успела подержать меня в дурке. — Вика повернулась к Григорию: — Не хочешь рассказать, почему ты решил, что сам задушил свою жену?

Неожиданный вопрос подействовал на Григория как ушат холодной воды. Он вскочил, уронив тонетовский стул, кровь прилила к лицу, вены на шее вздулись, потеряв контроль над собой, он закричал:

— Ты обещала держать язык за зубами! Слышала звон, да не знаешь, где он.

За окнами, как будто в насмешку, начался веселый колокольный перезвон, от этих звуков Григорий пришел в себя. Он поднял стул и снова сел, обхватив голову руками.

— Я знаю, что ты ее не душил, и знаю, кто это сделал, но мой рассказ — в обмен на твой. Это важно. Так почему ты считаешь себя ее убийцей?

Григорий, не торопясь, налил себе коньяка, залпом выпил, вытер рот рукой и только после этого начал говорить:

— Черт! Господи, прости. Ладно, слушай. Это случилось на последнем курсе. Шестнадцать лет назад я возвращался с лейтенантских сборов — на день раньше, чем все меня ждали. Через месяц у меня должна была быть свадьба, и я прямиком рванул в общагу к Таньке — своей невесте. Хотел сделать ей сюрприз. Жила она на первом этаже, поэтому залез я к ней в комнату через окно, а там моя Танька кувыркается с сирийцем — нашим однокурсником. Не помню, что дальше было, но, по рассказам свидетелей, еле оторвали меня всей общагой от Танькиного горла. Скандал был капитальный. В общем, замять дело не удалось — получил я срок условно, из института меня выперли, стал я бухать и очень сильно себя жалеть. В общем, малодушничал. Про хирургию свою и думать забыл, хотя подавал большие надежды. Пошел в больницу санитаром — сутки через двое. Сутки пил, сутки в себя приходил, сутки работал. Если бы не Рита Ким — пропал бы я тогда. Ее в нашу больницу привезли после того, как любера на панковский концерт в какой-то клуб налетели. Ким тогда тусовщицей была, ну и ей, самой яркой, конечно, больше всех перепало. Я ее как в палате увидел — сразу влюбился. Она такая необычная была, как тропический цветок, ну и жалко ее было — вся побитая. Стал ей апельсины таскать, цветы какие-то, деньги экономил, даже пить перестал. В общем, спасла меня любовь к Ким от беспробудного пьянства. Стал я в себя приходить потихоньку, Ким меня заставила в институте восстановиться. Получил я диплом с отличием, и распределили меня в Коламск. Ким из Москвы никуда уезжать не хотела — там ее тусовки, веселье, клубы-друзья-музыканты, но я ее убедил. Карьера у меня впереди нарисовалась нешуточная, место вакантное в одном из лучших московских кардиологических отделений меня ждало. Нужно было только поработать лет пять в Коламске. Мы с Ким поженились и отправились в провинцию.

Я надеялся, что моя любовь сможет заменить Ким ее привязанность к тусовке, но, как оказалось, напрасно. Заскучала моя экзотическая птичка, нечего ей было делать в Коламске, впала она в депрессию. По образованию Рита была художницей, вот я и устроил ее через свою постоянную пациентку — Лену Павлову — гримером в ночной клуб ее мужа. Ким обрадовалась новой работе, тут же закорефанилась со всеми — она ж простая у меня была, своя в доску, только прошла пара лет, и пошло меня на ревность пробивать, стало мне казаться, что кончается наша любовь, какой-то не такой стала Рита, загадочной чересчур. В общем, начались у нас скандалы, потянуло меня опять к стакану, а тут еще со всех сторон злые языки стали нашептывать мне, что, мол, у Ким с Женей Королёвым точно что-то есть. Пару раз мы с Ритой реально поскандалили, до мордобоя дошли, она вообще резкая девчонка была, спуску мне не давала, ну и поймал я себя на том, что держу ее за горло, испугался страшно, извинялся перед ней, на коленях ползал, неделю не пил. А тут приходит ко мне Лена, у нас с ней очень теплые в то время отношения были, и по-дружески рассказывает, что Ким с Женей шоркаются в клубе средь бела дня, никого не стесняясь, вот так вот. Ну слетела опять моя планка, напился я в тот вечер до полного посинения. Помню только, как пришла Ким домой, вопли, суету помню, а дальше — только, как утром проснулся, еще и заря не занялась. Лежу в кровати — рядом Ким, мертвая, на нежной шейке — следы от удушения. Час, наверное, я рядом пролежал без движения и без всяких мыслей в голове, кроме одной — «опять!». Пришел в себя — вывез бедную свою жену подальше в лес, закопал и к отцу Пантелеймону — каяться. А что еще мне было делать? Не в милицию же идти. Отправил меня святой отец монастырь восстанавливать — так и началась у меня новая жизнь — больница да монастырь. Проклял я свою несчастную судьбу — решил, что никогда уже в моей жизни ничего хорошего, кроме работы, не будет. Сердце мое было переполнено виной, страданием, и хотелось только одного — искупить свой грех перед Ким. Пить не мог, с похмелья паника была страшная. Только работой и спасался. Ну а потом встретил я отчаявшуюся Катю на мосту, понял, что могу еще быть кому-то нужным, и у меня наконец-то стало отходить от сердца, а дальше ты все знаешь сама…

— Ясно. Ты почти такой же безумец, как я. Чуть что — за горло неверную. Или все — или ничего. А если я тебе скажу, что знаю, кто задушил Ким, — у тебя совсем отойдет от сердца?

— Что ты тянешь жилы-то?

— Ну ладно, ты сам попросил. Лена. Это сделала Лена.

— Не может быть! — Григорий опять вскочил, но на этот раз он прошел через всю кухню и тихо прикрыл дверь. После этого вернулся к столу. Стоя, налил себе полный бокал коньяку и залпом его осушил. Потом опять уселся на табурет в той же позе — обхватив голову руками. — Не может быть.

— Я сама слышала, как она в этом призналась, правда, не видела. Дословно это звучало так: «Одну твою сучку я уже грохнула. Придушила косоглазую. Докторишка ее рогатый до сих пор убивается, на себя думает. Бухать надо меньше».

— Расскажи подробнее!

— Хорошо. В тот февральский вечер я была у Жени — он был в серьезной депре из-за исчезновения Кати, винил себя во всем. У него уже месяц никого не было, он нуждался во мне и сам попросил меня приехать, это был тот самый шанс, который я так долго вымаливала у судьбы. Мы снова должны были стать любовниками. Так решила я, но жизнь решила по-другому. Я только вышла из ванной, Женя был в соседней комнате, как раздался звонок и в квартиру завалилась Лена. Свет Женя не включал, поэтому я их почти не видела, зато слышала отлично. Они внаглую занялись сексом! Беременность превратила обычную стерву в монстра, вседозволенность и безнаказанность развратили ее до основания. Я своими ушами слышала ее признание, хотя это было даже не признание, а хвастовство. Она просто глумилась, выливая на него всю свою грязь, хвасталась силой своей любви, позорила предателя Женю, а я сидела в соседней комнате, боясь пошевелиться и даже, не скрою, испытывала, кроме ужаса и отвращения, некое удовлетворение. Я много лет подряд прятала под маской цинизма и безразличия такие же чувства, сколько раз мысленно я громила весь этот мерзкий мирок своего предателя-братца, этого безмозглого кобеля, из-за которого я поломала свою жизнь. Я даже прониклась сочувствием к этому страстному беременному монстру. Я была уверена, что они продолжают заниматься сексом, поэтому, выслушав исповедь Лены, была смущена ее последними словами: «Сдохни, кобель. Без него — ты ничто». Как только за Леной захлопнулась дверь, я влетела в комнату, включила свет и увидела брата на кровати: он сидел, одной рукой зажимая рану внизу живота, но кровь все равно продолжала хлестать на простыню, а в другой руке он держал, как свечу, сжав побелевшие пальцы, свой еще эрегированный член. Лицо Жени было белее простыни, глаза вылезли из орбит. Он беззвучно кричал. Болевой и моральный шок превратили его в статую Родена. Мой скорчившийся мальчик. Все это было так нелепо, страшно и в то же время смешно, что я в первое мгновение просто растерялась. Его рука протягивала мне член, словно новогодний подарок. Меня душил нервный смех, началась истерика. Я стала скакать вокруг брата, смеясь и прикалываясь от души. «Что, Женя, решил поделиться по-братски со мной своим богатством? Это слишком крутой подарок, пожалуй, я не смогу его принять! Хотя нет, может, и смогу. Может, мне пришить его себе? А, Жень? Видишь, Бог правду видит!» Внезапно я наступила босой ногой в лужу крови и вернулась в реальность. Мой брат, любимый брат истекал кровью! Моментально придя в себя, я рванулась к себе в комнату, благодаря судьбу за то, что дежурный чемоданчик с инструментами был всегда со мной. Мне удалось почти невозможное — спасти основные нервы и сосуды, остальное доделали коллеги в Москве. Через два часа Женя, наколотый обезболивающими и с наскоро пришитым обратно пенисом, спал как младенец. А я сидела рядом, гладила его и пила коньяк, пытаясь унять страшную дрожь в руках и спине. Меня колотило как в ознобе. Из-за пережитого ужаса мне было не до переваривания исповеди Лены. Позвони я тогда в милицию, наша история закончилась бы той январской ночью, но я напилась, вырубилась без сил, а через пару часов меня вернул из небытия звонок попа, он звонил Жене, но, услышав мой голос, стал кричать, что меня послал сам Господь, в общем, кошмар продолжался. Я собралась, наклеила усы, стала Виктором и поехала смотреть, как судьба распорядилась отрезательницей членов. Что было дальше, ты знаешь. Сообщить тебе тогда правду о смерти Ким означало — разрушить ту хрупкую паутину равновесия, которую мы наплели, и лишиться главного приза, дарованного судьбой, — Катьки. Ты должен меня понять. Я думаю сейчас, через восемь лет ты сможешь взглянуть на весь этот коламский кошмар другими, спокойными глазами.