Серебряный лебедь (ЛП) - Джонс Амо

— Почему? — спрашиваю я, отводя глаза к стене. — Что я ему сделала?

Хантер замолкает, проводя пальцем по верхней губе.

— Пока тебе не о чем беспокоиться.

— Я уверена, что смогу узнать всю подноготную, если спрошу Татум, — бормочу, не отрываясь от своей колы.

— Татум? — он заливается смехом. — Татум живет ради драмы и дерьма. Ничто из того, что она говорит, не имеет значения. — Его глаза на мгновение прищуриваются.

— А твои слова имеют? — Я поднимаю голову. — Мне не нужна няня, — с горечью бормочу я, направляясь к лестнице — только для того, чтобы стена мышц снова врезалась мне в лицо.

— Господи! — ругаюсь, раздражаясь из-за того, что мой дом захватили таинственные парни, которые не могут дать мне никаких ответов.

Взгляд скользит по широкой груди и останавливается на темных глазах Брэнтли. У него немного щетины на подбородке — немного, но достаточно, чтобы слегка поцарапать тебя, — и его глаза темные, как бездонная яма, ведущая к вратам ада. И когда он открывает рот, я обнаруживаю, что слова имеют нечто схожее с темнотой его глаз.

— Тебе бы не мешало держаться от меня подальше.

Имея достаточно всего этого дерьма, я скрещиваю руки перед собой. Потому что я опасна.

— Какого хрена я тебе сделала?

Я чувствую молчаливое присутствие Хантера позади меня.

Глаза Брэнтли впиваются в мои, прожигая, как горячий нож сквозь холодное масло.

— Как насчет простого существования? Все было хорошо, пока ты не вернулась, — бормочет он, прежде чем оттолкнуть меня с дороги и направиться к двери.

Он останавливается, положив руку на ручку, и бросает на меня быстрый взгляд через плечо. Его темные джинсы свисают с узких бедер, а белая футболка, в которую он одет, легко облегает его. Он что-то бормочет, прежде чем выскочить за дверь.

— Вернулась? — спрашиваю Хантера. — Я никогда в жизни здесь не была.

Он наблюдает за мной, отталкиваясь от стены.

— Он не имел в виду «вернулась». Он просто имел в виду, когда ты здесь. — Хантер идет к входной двери, отпуская меня. — Я ухожу. Мои обязанности больше не нужны.

Я остаюсь там, рассеянно глядя на дверь в течение нескольких вдохов.

— Что за чертовщина? — Совершенно сбитая с толку всем, что изменилось в моем мире за такой короткий промежуток времени, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в свою комнату, достаю альбом для рисования и сажусь за стол. Взяв пульт со стола, нажимаю кнопку «play» на звуковой панели. Взяв карандаш, прижимаю его к углу чистой белой страницы и начинаю рисовать.

Стук в мою дверь каким-то образом прорывается сквозь наваждение от рисования вкупе с музыкальной дымкой.

Тук-тук-тук.

— Мэди!

Отодвинув стул, я смотрю на будильник, который стоит на прикроватной тумбочке.

— Черт.

Сейчас половина шестого вечера, я делаю наброски уже три часа подряд, даже не прерываясь для свежего воздуха. До смерти мамы я рисовала так, по крайней мере, три раза в неделю, если не чаще, но с тех пор, как она умерла, мне все труднее полностью освободиться от окружающего и погрузиться с карандашом и чистыми листами в мир рисования. Музыка всегда была для меня отдушиной, но рисование было чем-то личным, чем мы с мамой занимались вместе.

Потянув на себя дверь, я впускаю Татум.

— Прости, — бормочу я. — Я немного увлеклась своим рисунком.

Татум проходит мимо меня, сжимая в одной руке книгу в мягкой обложке, а в другой — розовую спортивную сумку.

— Я вижу. — Она машет руками вокруг моей головы, имея в виду мой своенравный пучок, который беспорядочно закручен и сидит криво сбоку на голове.

— Эй! — Ругаю ее, хихикая, указывая на кровать. — Это еще ничего. Ты должна увидеть меня утром. — Это правда, потому, что мои волосы по утрам ужасны. Они не только толстые и длинные, но и имеют естественную упругую волну, доставшуюся от испанских корней моей мамы.

— Расслабься. — Я подозрительно смотрю на нее. — Где твоя пижама?

Она смотрит на меня с улыбкой, вытаскивая пачку Твизлеров (прим. Twizzlers – жевательный мармелад в форме трубочек).

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— В моей сумке.

Я наклоняюсь, выхватываю конфеты из пачки и иду к шкафу, достаю хлопчатобумажные пижамные шорты и легкую майку.

— Я приму душ. Пришла домой и не успела привести себя в порядок.

— О, — Татум сжимает грудь в притворном благоговении, — ты прихорашиваешься для меня?

Я усмехаюсь, направляясь в ванную комнату.

— Определенно нет.

Вымывшись в душе, быстро чищу зубы, на случай, если засну во время фильма, и открываю дверь Нейта, прежде чем проскользнуть в свою комнату. Я смотрю на гору конфет вокруг ее ног.

— Святая мате...

— Что? — невинно спрашивает она. — Ты недооценила мою любовь к сладкому?

Я смотрю на чизкейк, картофельные чипсы, M&M's, упакованные пончики, мармеладные мишки и содовую.

— Я думаю, что у меня скоро будет диабет.

Она бросает в рот пригоршню М&М's.

— Возможно.

— Я спущусь и принесу несколько ложек для этого. — Указываю пальцем на чизкейк.

Оставив ее без присмотра со сладким, спускаюсь по лестнице и бегу на кухню, моя голова качается, когда я напеваю мелодию «Простого человека» Линирда Скайнирда — она все еще застряла в моей голове из-за набросков. С двумя ложками, зажатыми в руке, вылетаю из кухни, но останавливаюсь у подножия лестницы, пятясь, пока не вижу гостиную, где все парни сидят на большом Г-образном диване.

Нейт откидывается назад, прикрывая рот рукой, но морщинки от улыбки вокруг его глаз показывают, как сильно он пытается сдержать смех.

— Что? — рявкаю я на него, игнорируя остальных парней. Боже, он меня раздражает.

Открыв рот, он качает головой.

— Ничего.

Мои глаза сужаются.

— Да, конечно. — Я смотрю налево и вижу Бишопа, сидящего там, раскинув руки на диване. Его темная футболка облегает его во всех нужных местах, а темные джинсы сидят на нем небрежно. На ногах армейские ботинки, и к тому времени, когда мой взгляд поднимается по его телу, снова падает на глаза, его черты меняются. С них стерто все, кроме невозмутимого выражения лица, которое он натягивает, как профессионал.

— Разве у вас, ребята, нет места, где вы все могли бы встретиться? Почему здесь? — Я наклоняю голову, глядя на них всех.

— Успокойся, котенок. Я работаю няней, так что нам придется приходить сюда. — Нейт делает паузу, его улыбка становится шире. — Если, конечно, ты не хочешь поехать с нами?

Я оглядываюсь на Бишопа и вижу, как его глаза, которые все еще не отрываются от меня, темнеют. Эйс переключает свое внимание на Нейта, ругая его.

— Во-первых, — говорю я спокойно, — никогда больше не называй меня «котенком». Или я пристрелю тебя. — Делаю паузу, внутренне смеясь над изменением выражения его лица. Наверное, это было не очень приятно, учитывая, что все уже думают, что я сошла с ума из-за мамы. — Во-вторых, — добавляю я, — я не ребенок. Я могу о себе позаботиться.

Конец больше похож на бормотание, когда я поворачиваюсь на ногах и поднимаюсь по лестнице. Я только что поднялась наверх, когда оглядываюсь через плечо, чувствуя на себе взгляды. Бишоп внизу, смотрит на меня снизу вверх.

Поворачиваюсь к нему лицом.

— Что?

Он почти не разговаривал со мной, за исключением того дня с Брэнтли. Татум предупредила меня о его репутации, и если это не было явным свидетельством того, насколько он замкнут и напряжен, не говоря уже о том, что неприступен — я уже говорила это? Это заслуживает того, чтобы заявить во второй раз — его личность в целом заставила бы вас хотеть бежать. Парень напоминает мне королевскую кобру. Молчаливый, смертоносный, и оставляющий вас гадать о том, что скрывается под его личиной.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Пустое выражение лица остается стоическим, сильная челюсть напряжена, пока, в конце концов, я не разворачиваюсь и не захожу в свою комнату. Сердце колотится в груди, пока горло не сжимается, и не пересыхает во рту. Ударившись головой о дверь, я смотрю, как Татум спрыгивает с кровати, теперь уже в пижаме.