Степанов и Князь - Николай Климонтович

— Что ж, скатертью дорога, — сказала женщина.

Отчетливо представив себе черную скатерть с разбросанной по ней брусникой, такую шероховатую, они кой-как, торопясь, натянули сапоги. Цапнули свои котомки и дали деру, не оборачиваясь. Стоя на крыльце, одинокая женщина-вдова смотрела им вслед не без злобы: ясное дело, любая на ее месте была б оскорблена. Прошептала светлыми — не успела накрасить — губами: Еще вернетесь, козлы. Усмехнулась не без горечи и достала из кармана халата телефонную трубку.

Не пробрели козлы и километра, как увидели идущий навстречу милицейский газон. Машина промчалась, слегка обдав путников свежей грязью для порядка, исчезла. Но скоро, минуты не прошло, вновь их догнала и остановилась. Из бобика вышел лет сорока милиционер такой усредненной российской наружности, что и не скажешь, меря это, мордвин, чухонец или какой-нибудь славянин. Лицо у него было воспаленное, цвета переходящего знамени — то ли от гнева, то ли от вчерашней пьянки, то ли от того и другого вместе. Он мельком козырнул и представился: Лейтенант Загадин, ваши документы.

Семен и Князь хмуро полезли в карманы, однако паспортов в них не нашлось. Ничего не обнаружилось ни в спортивной сумке Семена, ни в тряпичной суме Князя. Понятно, это было дело рук хозяйки. Слегка утешало, что на месте были деньги, чуток у Семена, кое-что в портмоне у Князя.

— Пройдемте для установления личностей, типа того, — с трудом выговорил лейтенант — голос его скрежетал и порыкивал. И, откашлявшись, скомандовал: — Полезай в транспорт.

Они залезли, милиционер гаркнул молодца, и с неприятным щелком упала за ними железная скоба, мигом отделив их, еще недавно столь дивно вольных жителей демократической нашей страны, от свободных окрестностей.

— Никола, в отделение их для прикола!

Они достигли населенного пункта, какие прежде загадочно назывались поселок городского типа. Пункт казался вымершим. Многие бараки заколочены. Редкие деревья даже и сейчас, по весне, не думали пускать побеги и показывать листья, но клонились к земле и чахли. Все это друзья по очереди разглядели в маленькое зарешеченное окошко милицейского транспорта. Отделение, нарядный домик посреди поселка, было сдано в аренду под Дом быта, и теперь околоток помещался в заброшенной школе, восьмилетней, судя по полустертой табличке слева от входа. Номера школы было не разобрать, да он сейчас был и не нужен.

Первым делом друзей поместили в обезьянник, под который была отведена комната, некогда служившая раздевалкой при физкультурном зале. По стенам еще жались разоренные, без дверец и полок, с повисшими на одном шурупе несколькими пластмассовыми номерами, шкафчики для переодевания. В углу помещения валялись рваные в клочья красные женские трусы. На физкультурном мате, ощетинившемся ватными клоками, спал неясных лет, небритый, как и они сами, случайно одетый задержанный. На голове у него была прилажена засаленная тюбетейка. Он был сив на висках, рот щербат и впал; от него пахло махоркой, помоями и мочой. При появлении новых постояльцев бомж очнулся и приподнялся.

— Мазепа, — представился он, дотронувшись до тюбетейки, — неформальный лидер. Комендант местного полигона и полей аэрации. Проще, чтоб вам легче сообразить, — помойки. — Он встал на ноги и отряхнулся, как пес. — Объясняю. Вы угодили в лапы местного гестапо. Вот здесь, — указал он на узкую лавку вдоль стены, — эти звери пытают добрых людей и придаются блуду с отловленными по окрестностям дивчинами-поселянками…

Мазепа хотел и еще что-то добавить, но дверь резко отворилась.

— Ты что ж мне здесь гонишь антирекламу полиции и разводишь контрпропаганду! И вообще, зачем ты здесь? — будто удивился явно успевший поправиться лейтенант Загадин. — А ну-ка исчезни. Пшел вон!

— Пожалуйста, я уйду, — сказал бродяга ничуть не обидевшись. И обратился к нашим путникам: — Заглядывайте, коли освободитесь, может, что понадобится. Меня найти несложно. Идите на запах. — И он вышел, не простившись с антагонистом Загадиным.

— Вот ведь, — сокрушился лейтенант, — никогда у него при себе ничего нет. Такой хитрожопый. А ведь миллиардер в рублевом исчислении, у него сто тысяч на книжке. И еще, небось, заховано. — Он закашлялся. — Жадный хохол, не хочет делиться. Но мы найдем, мы докопаемся, мы нароем.

И дверь опять захлопнулась, и снаружи, казалось, ее чем-то подперли.

— Ну, как тебе наш зиндан, Шиш? — спросил Семен.

— Узилище как узилище, — произнес флегматичный Князь. — Только прошу тебя, Сема, будь экологичней в беседах со стражами правопорядка. Не надо, Сема, раздражать окружающую среду.

Часов у них не было: Семен не носил, часы Князя остались на приборном щитке автомобиля. Судя по косым пыльным лучам из-под потолка, наступал вечер. Накормили их один раз — рядовой Никола принес батон черствого хлеба и две кружки спитого чая. На десерт выпал из-за батареи центрального отопления использованный презерватив. Когда по их ощущению наступила ночь, они устроились на, должно быть, вшивом после ночевки на нем бомжа физкультурном мате.

— Мишка, будем на свободе, — сказал Семен другу перед сном, — я подарю тебе книгу. Вот генералиссимус Иосиф Сталин на дни рождения маршала Конева всегда дарил ему какой-нибудь из томов собрания сочинений Эмиля Золя. Но я, Мишка, подарю тебе другую книгу.

— И впрямь, не жмись, Сема. Поделись, пожалуйста, Сема, чем-нибудь из своего духовного багажа.

— Но поскольку пока что мы еще не на свободе, Шиш, я расскажу тебе одну историю. Нет, Шиш, не про то, как князя Игоря перевербовала половецкая контрразведка, эту историю ты уж слышал. Другую историю.

— Валяй, — сказал Князь, деваться ему было некуда.

И Семен рассказал об одном незамысловатом случае, о каковом прежде было бы как-то не к месту вспоминать. Вот она, эта история.

— Ты знаешь, кум, что в карты я играть не умею. И потому не люблю. Однажды нам, группе только принятых в молодежную секцию Союза молодых талантов, организовали творческие каникулы в Доме творчества на Сенеже. И вот в соседнем номере обнаружилась странная пара. Он — художник с «Ленфильма», она — бывшая актриса, некогда закончившая ВГИК. Шли прекрасные девяностые, когда кино снимать бросили и кинематографисты были без работы и голодны. Так что путевку из Питера в Подмосковье этой немолодой заслуженной чете подбросили в Союзе кинематографистов, как кость и подачку. Он был еще не старый, крупный и сильный мужик, русский с Кавказа. Видно было, что некогда, когда был при деньгах, это был рубаха-парень, гуляка и гроза студийных баб. Теперь он тяжело переживал унижение преждевременной ненужностью и бедностью; она, маленькая и когда-то, должно быть, хорошенькая, но уж седая, как могла, его поддерживала и укрепляла. Пить ему было не на что, хватало только на пиво. А у меня деньги были. Я угощал его по-соседски, а потом они предложили мне сыграть в преферанс. Я в последний раз играл в общежитии на первом курсе и почти забыл правила. Они меня скоренько подучили, я накупил пива, и мы у них в номере сели за пульку. Играли по копеечке для начала. Ну, натурально, первые сдачи они поддавались, подогревая во мне кураж, потом, разумеется, я стал проигрывать. Им даже на лапу играть не пришлось, так хреново я играл. Ну, распалялся, конечно, все утверждал, что в следующем круге мне непременно попрет, мы глотали пиво, и я уже дважды бегал за деньгами в свой номер. Пару раз сердобольная женщина, жалея меня, предлагала закончить, но муж, разумеется, настаивал закрыть очередную пульку. Да и я, уязвленный проигрышем, закусил, как водится, удила. Делали иногда перерывы. Тогда муж с бутылкой пива в руке — он пил из горла, — чтоб расправить затекшую спину, присаживался на свою кровать, видно было, он доволен дармовым приработком. И вот в какой-то момент дама вдруг вскрикнула: Ой, да у тебя ж пиво льется! Он, видно, поставил открытую бутылку рядом с собой и забыл ее на кровати. Тогда он бросил карты и стал, что называется, белее полотна. Да что там, я сейчас промокну, говорила она, но он был страшно расстроен. Она сдернула одеяло, пиво уж просочилось и расплылось по простыням. Он был просто убит, на нем лица не было, и ничего не хотел слушать. Да пустяки, успокаивал его и я. Он был безутешен. Позор и стыд, повторял он, горничная подумает, что я обоссался! И что ты думаешь, Шиш, этой же ночью, не попрощавшись и даже не взяв с меня остаток проигрыша, они тайком сбежали, хоть срока у них была еще неделя…

— Что ж, честь — это судьба, — пожал плечами Князь, натянул куртку на голову и, казалось, тут же уснул.

Разбудил их рядовой Никола, и только теперь они рассмотрели, что у их конвоира очень большие уши, мочки которых крепко вросли в череп.