Гортензия - Жак Экспер

По сей день я благодарна ему за эти слова и за то, что он пытался найти мою дочь и этого мерзавца и сделал для этого все, что было в его силах.

И все же могла ли я не сердиться на него, потерпевшего поражение в этих поисках, равно как и я?

8

София

К тому времени, как Сильвен попытался снова войти в нашу жизнь, Гортензии было два года и пять месяцев. Разумеется, я с ней этого не обсуждала, ведь дочь была слишком мала, и не стоило ее пугать.

Скоро ей предстояло перейти из яслей в детский сад – я записала Гортензию в садик на Бретонской улице. Как же дочка этим гордилась, она никак не могла дождаться заветного дня, хотела отправиться туда немедленно, не дожидаясь сентябрьского начала занятий. Гортензия говорила, что теперь она – большая и что ей до смерти надоели вечно вопящие младенцы.

– Я не люблю малышей, от них всегда плохо пахнет. Игры у них дурацкие, и потом – там я самая старая! – заключила она последним решающим аргументом.

Гортензия сказала «старая», а не «большая», и я расхохоталась. Она так порывисто меня обняла, что я до сих пор ощущаю прикосновение ее маленьких ручек, обвивших мою шею, и нежный аромат марсельского мыла[9] (другого я не покупаю, это – самое лучшее).

Дочка говорила уже совсем как взрослая, поверьте, и меня это так радовало, что я всячески ее в этом поддерживала. Она уже начинала читать и считать, я каждый день понемногу ее учила, и она обожала наши занятия.

Я была уверена, что Гортензии стоило посещать садик с двухлетнего возраста, и даже попробовала ее туда устроить, объяснив, что дочка учится читать и считать и уже умеет писать свое имя. Но директриса как-то странно на меня посмотрела и отказала. Кажется, она приняла меня за честолюбивую мамашу, только и мечтавшую об успехах своей дочери.

Но я, клянусь, хотела только ее счастья. Да и какой в том грех, если мать гордится ребенком и старается его развивать?

Своими соображениями я поделилась с воспитательницей старшей ясельной группы. Звали ее Изабелла, и она была примерно моего возраста.

Все последующие годы Изабелла оставалась моей лучшей подругой. Единственной. Целых двадцать два года она старалась мне помочь всем чем могла, поддерживала все мои усилия в поисках дочери, не давала опустить руки. Правда, потом она переехала жить на юго-запад страны, так что мы стали видеться редко, точнее, перестали видеться вовсе. В последний раз она наведывалась в столицу лет десять назад, но я знала, что всегда и во всем могла на нее рассчитывать, и мы поддерживали постоянную связь, которая для меня была жизненно необходима. Мы подолгу общались с ней по телефону, только Изабелле могла я рассказать о своем одиночестве, а она говорила мне о муже, который окончательно свихнулся и для которого она делала все, на что была способна. Как-то раз она сказала мне, что на Рождество ей пришлось выдержать настоящий бой с родственниками, которые собирались поместить мужа в клинику для душевнобольных, чему она решительно воспротивилась. А ведь ей давно стоило бы освободиться от этого несносного субъекта, у которого случались приступы агрессии и который сбегал от нее всякий раз, как у него начиналось обострение. Жизнь для Изабеллы превратилась в ад, но она никак не могла с ним расстаться. «Мы с Андре так сильно любили друг друга! Жаль, что он не сохранил о нашей любви никаких воспоминаний и смотрит на меня как на незнакомку. Даже хуже – как на врага».

Изабелла мне писала письма, один раз в год – в январе. Письма ее я хранила в коробке из-под обуви, они являлись для нас особыми посланиями, напоминавшими нам, что мы обе не должны отрекаться от своей борьбы. Она почти никогда не упоминала о моем потерянном ребенке, но я понимала почему, это читалось между строк, полных любви и преданности. Письма Изабеллы неизменно заканчивались фразой: «Желаю тебе прекрасного Нового года». И я ощущала в стандартной формуле ее призыв не терять надежду, даже если силы для надежды иссякли.

Так было до сегодняшнего дня, ибо жизнь моя вновь озарилась светом, раз я нашла свою дочь.

Той осенью, дело было в ноябре, я предупредила Изабеллу, что Гортензии грозит опасность. Изабелла была настолько милой и любезной, что, сама не зная почему, я рассказала об этом именно ей. Трудно объяснить некоторые свои поступки, но я почему-то сразу ей доверилась.

Я попросила ее немедленно мне сообщить, если она заметит возле яслей подозрительного незнакомца, высокого брюнета, или в случае если кто-нибудь явится и попросит разрешения увидеться с Гортензией. Показала я ей и одну из немногих сохранившихся у меня фотографий Сильвена.

– Остерегайтесь этого человека, – сказала я. – Если увидите, сразу же дайте мне знать. И главное, не позволяйте никому приближаться к Гортензии.

Как я и думала, Сильвен предпринял такую попытку. Однажды утром Изабелла заметила человека, который вел себя странно, очень странно. Он прохаживался взад-вперед перед яслями, предусмотрительно оставаясь на противоположной стороне улицы. В точности исполнив мою просьбу, она немедленно мне позвонила. По ее описанию, это был высокий худощавый мужчина лет тридцати с темными волосами, выбивавшимися из-под шапки. Вне себя от тревоги, я тут же отпросилась с работы, сославшись на недомогание, и поспешила в ясли забрать дочку, чтобы поскорее отвести ее домой.

Когда я за ней пришла, подозрительного незнакомца уже не было, но начиная с этого дня мы подружились с Изабеллой.

Я заставила Изабеллу пообещать мне, что она не будет спускать глаз с Гортензии, поскольку знала, что Сильвен возобновит свои происки.

– Хотелось бы мне увидеть лицо этого подонка, – произнесла она.

– Осторожнее, это опасный обольститель. Полное дерьмо…

Но я не сказала, до какой степени Гортензия была на него похожа, это причинило бы мне слишком много боли.

Несколько дней спустя после этого случая я позвонила своей начальнице и сказала, что заболела. Пришлось солгать, но мне хотелось убедиться, что в яслях моя дочь в безопасности, и я весь день провела в слежке. Во второй половине дня, после тихого часа, когда ребятишки высыпали наружу, чтобы поиграть во внутреннем дворике, я увидела, как Сильвен приблизился к ограде, окружавшей здание. Прячась от воспитательниц, он пытался подозвать Гортензию. Вне себя от бешенства, я выскочила из своего укрытия так внезапно, что он отпрянул от ограды и убежал, так ничего и не добившись. Когда Изабелла ко мне подошла, он давно уже скрылся из виду.

Снова я принялась ее умолять не позволять ему приближаться к дочери и заговаривать с ней. Изабелла слово держала: она заставляла Гортензию уходить внутрь, несмотря на ее протесты, стоило ей заметить поблизости незнакомых людей. Весь день она почти не расставалась с моей дочкой до тех пор, пока я за ней не приходила. Если же Изабелла бывала свободной по вечерам, она иногда провожала нас до дома, весело приговаривая по пути: «Наша сила – в единстве!»

Сильвен стал ее навязчивой идеей, совсем как это было со мной.

Иногда Сильвен преследовал нас на улице, случалось и такое. Ужас готов был парализовать меня, но я старалась овладеть собой, чтобы суметь ему противостоять. Оставив Гортензию позади, в нескольких шагах, я приказывала ему убираться вон, грозила, что вызову полицию и обращусь к прохожим за помощью. Поначалу он пытался меня убеждать, взывая к своему праву отца. Но я оставалась непреклонной, даже когда он, жалкий тип, прибегал к слезам. Наши столкновения были краткими, обычно он обзывал меня «грязной сукой» и старался преградить мне путь. Но все было напрасно, он понимал, что должен отступить, чем все в конце концов и завершалось.

Тогда я возвращалась за дочкой, застывшей на месте и дрожавшей от страха. Малышка ничего не понимала, конечно, и обрушивала на меня поток вопросов. Но разве могла я сказать ей правду? Да я и не хотела. Я говорила, что это сумасшедший, но что ей нечего бояться. «Таких ненормальных, как этот дяденька, в Париже полным-полно», – твердила я, чтобы ее успокоить, и снова повторяла, что она никогда не должна разговаривать с теми, кого не знает. Покупка в булочной слойки с шоколадной начинкой обычно смягчала неприятное происшествие, Гортензия успокаивалась и вскоре о нем забывала.

Однажды дочка, правда, заставила меня по-настоящему страдать. «Он очень симпатичный, этот сумасшедший дяденька», – сказала она. Я сильно разозлилась, и в тот раз Гортензия лишилась слойки.

Прошло еще несколько недель, и Сильвен перестал нас преследовать. Зато непрестанно нам названивал, в любой час дня и ночи. Не надеялся ли он, что однажды трубку возьмет Гортензия? Поначалу я боялась снимать трубку, хотя и не переносила звонившего впустую телефона. Всегда это была одна и та же песня: он хотел узнать новости о «своей дочери», интересовался, спрашивала ли она о нем, надеялся услышать ее голос, поговорить с ней «хоть секундочку», умолял, унижался. Я бросала трубку, повторяя, что он не ее отец, а иногда взрывалась: «Да когда ты оставишь нас в покое!» Потом часами держала на столе снятую трубку. В итоге я сменила номер, и звонки прекратились.