Три дня в Париже - Натали Пономаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мэри накрывает защитная реакция вроде нервного смешка, и она склоняет голову, отрицательно мотает ею.
— Нет… Нет… Конечно нет.
Том легко прихватывает ее подбородок и, повернув лицо к себе, как бы на прощание продолжительно и мягко целует, оставляя в ее памяти шрам. Пытка для нее, которую все равно хотелось поставить на повтор.
Три…
Они попрощались, больше не сказав ни слова, в маленьком номере отеля, где солнце опустило свои лучи на разбросанные кисти и палитру — свидетелей той страстной ночи.
Прочный чистый лёд и неземной огонь. Они такие разные.
А с ним ведь не надо ни Парижа, ни Мулен Ружа. С ним — сиди и жди, когда же будет тишь да гладь? Он не мужчина, а биологическое оружие. С ним — не жить, а разве что медленно погибать.
Эпилог
Лондон.
3 года спустя.
В дождливом Лондоне все причастные к искусству ждали этого дня: последняя суббота мая, в которую пройдёт открытый аукцион известных картин. Съезжались видные писатели, художники, да и просто состоятельные люди с желанием приобрести новый элемент роскоши домой.
Мэри Гилберт за последние года очень выросла в своей профессиональной деятельности и с гордостью может заявить, что теперь и ее творения выставляются на аукцион.
Шумный зал был переполнен людьми, которые едва ли не всучивали пачки денег организаторам, лишь бы обогнать приятеля и приобрести картину дороже. Таким образом ушли четыре полотна других художников, пока очередь не дошла до ценного холста авторства Гилберт. Услышав заветное: «Продано» и стук молоточком, зал аплодировал. Мэри была приглашена на сцену из-за кулис в конце, когда аукционер объявил:
— Правообладателем картины авторства Мэри Гилберт «Город, изменивший все» становится Том МакКензи! Лот ушёл по рекордной цене в пять тысяч фунтов.
Гилберт стоит на сцене, натянуто улыбается, а ножки пошатываются, картинка плывет перед глазами, и кружится голова. Она не видела его три года, с момента, как в «городе, изменившим все», светлом номере отеля Монти Палас, они попрощались, думая, что навсегда.
А сейчас тот, кто несколько лет назад безвозвратно разбил ее крохотное, еле бившееся сердце, крепко жмёт ей руку — моля одним взглядом: «Прости меня, пожалуйста» — при пристальном взоре нескольких десятков глаз.
Он возмужал ещё сильнее: плечи — шире, фигура — рельефнее. Но все такие же прекрасные серые глаза, в которых Мэри, тогда в Париже, обнаружила точно битый хрусталь, о который больно порезалась и получила душевный рубец.
О Томе МакКензи не было слышно все эти годы, но в настоящее время он вновь стоит перед Мэри в пустом зале, ранее поручив своему помощнику доставить холст с изображением их прекрасного города в его новую квартиру. Таким они запомнили его вдвоём. Мимолётным, как и вспыхнувшая искра между ними.
— Мэри, я не знаю, с чего начать. Наверно, с главного, — он достаёт из внутреннего кармана своего чёрного пиджака потемневшую от времени бумагу. Разворачивает, и тихие горошинки слёз спускаются по ее щеке двумя каплями от увиденного, от разрушительного эффекта дежавю. Все-таки слабость сдаётся перед сильными чувствами. — Помнишь? — Он горько хмыкает, показывая набросок из того хмельного вечера. — Я разгадал, почему ты так дорожила своим альбомом, почему тогда зарисовала меня. Боже мой, я все прочитал. — отрывисто говорит Том, волнуясь, желая выложить все, что хотел так долго сказать. — И узнал: ты хотела меня понять, хотела узнать лучше, а я, полный идиот, ничего не осознавал. Думал, тебе было все равно на меня.
Мэри в свое время дорожила альбомом, как бриллиантом на фамильной тиара, ведь внутри красовались не просто наброски и каракули, а изображения с надписью, выведенной лимонным соком. Никто не знал, никто не мог прочитать ее мысли под каждым рисунком, но Том…
Она смотрит стеклянными — но уже от слез, а не от наслаждения — глазами и ощущает, как крошится привычная жизнь, выворачивается душа наизнанку. Не слышится ее внутренний крик и хруст белых надломившихся крыльев за спиной.
— Чего же ты, глупышка, тогда не сказала мне правду? Почему боялась? Все могло быть иначе. — Том стирает с ее щеки округлившуюся мучительную слезу, сам умирая от этих ран. — Я слишком поздно понял, как ты мне нужна. Столько лет прошло, а я не могу забыть тебя и то, что пережил в Париже, какие эмоции прочувствовал. Считал, что показалось, но нет… Такой же поехавший на тебе идиот. Позволь исправить то, что разрушил.
— Том… — только и может это шепнуть, дрожащей рукой потянувшись к его лицу, но одёргивает себя, когда он сглатывает ком в горле и прикрывает глаза. Опускает руку. — На прощание ты мне сказал, что чувствуешь ко мне благодарность. А я не смогла признаться, что за те невероятные часы привязалась к тебе. Ещё ты просил «не подходить к нему» и за мою помощь с картиной обронил: «Буду должен»…. — обрывает слова.
МакКензи стискивает челюсти, чтобы хоть чуть-чуть ослабить режущую боль в горле.
— Том, — Мэри очень легко, почти воздушно, пальцами касается его руки, не убирая пристального заплаканного взгляда с его глаз. — После твоего ухода я «подошла» и теперь два года счастлива в браке, правда. Переехала в Мадрид, занимаюсь любимым делом. А сейчас я к тебе ощущаю невероятную благодарность за опыт, а твой «долг» передо мной — быть счастливым. И тогда я буду спокойна.
Как похоронный звон.
Она хотела, чтобы он был счастлив.
И уехала из его страны,
Исчезла из его жизни.
