Серная кислота - Амели Нотомб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А в прежней жизни что вы любили?
– Птиц любила. Они красивые, свободные, они летают. Я часами могла на них смотреть. Все карманные деньги тратила на то, что покупала на рынке горлиц и выпускала. Я это обожала: брала в руки теплую, дрожащую птичку, подбрасывала вверх, и она становилась царицей неба. Я представляла себе, что лечу рядом с ней.
– А в лагере птицы есть?
– Вы разве не замечали? Нет их здесь. Они же не сумасшедшие, птицы. Тут слишком плохо пахнет.
– Пожалуй, вы и есть птица нашего лагеря, – ласково сказала Панноника.
Девочка вдруг страшно рассердилась:
– Прекратите!
– Я сказала что-то обидное?
– Птичка там, птичка тут! Не называйте меня так!
– Кто-то здесь называет вас птичкой?
ПФЦ-150 не ответила. Губы ее дрожали. Она закрыла лицо руками. Паннонике не удалось больше вытянуть из нее ни слова.
Она решила ночью бодрствовать. Но ее сморил свинцовый сон, и она ничего не слышала. Потом корила себя: «Бог не заснул бы как бревно, когда надо кого-то защитить».
На следующую ночь Панноника так запрограммировала себя, что действительно не сомкнула глаз. Однако ничего не услышала, даже старуху, которая по неведомым причинам на сей раз обошлась без воя.
Бессонная ночь вызвала в ней усталое раздражение: «Бог на моем месте не испытывал бы подобных чувств». Тем не менее от своей божественности она не отреклась: «Мне это не по силам и не доставляет ни малейшего удовольствия, просто это абсолютно необходимо».
ЗХФ-911 наверстала упущенное на следующую ночь, воя еще надсаднее, чем обычно, и разбудив Паннонику, которая поднялась, как сомнамбула, и на цыпочках выскользнула из барака. Она добежала до барака ПФЦ-150 и спряталась. Дверь открылась, на пороге появился человек, очень высокий, поджарый и сильный, он вышел, держа на руках маленькое существо, которому зажимал рот рукой. Человек шагнул в луч прожектора сторожевой вышки, и Панноника увидела, что он весьма немолод и одет в элегантный дорогой костюм. Похититель удалился со своей добычей.
Панноника притаилась в жидкой грязи за бараком, сердце ее готово было разорваться. Казалось, это длится вечность. Когда он вернулся, ему уже не нужно было зажимать жертве рот: девочка лежала неподвижно, привалившись к его груди.
Старик вышел из барака один. Панноника двинулась за ним. Она увидела, как он входит в жилище лагерного начальства – организаторов, которых называли здесь офицерами. Он запер за собой дверь на два оборота.
Вернувшись в барак, Панноника разрыдалась от отвращения на своем тюфяке.
На следующий день она внимательно вглядывалась в лицо ПФЦ-150: на нем не отражалось ровно ничего.
– Кто этот старик, что приходил ночью?
Девочка не ответила.
Панноника стала в бешенстве трясти ее:
– Зачем вы покрываете его?
– Я покрываю себя.
– Разве я вам угрожала?
Подошел надзиратель Марко и рявкнул на Паннонику:
– А ну отвали быстро от бедного ребенка!
Наполняя тару для камней, она в бессильной ярости спрашивала себя, возможно ли, чтобы заключенные, ночевавшие с ПФЦ-150 в одном бараке, ничего не видели и не слышали. «Конечно, они врут. Они просто дрожат за свою шкуру, мерзавцы. Но я этого так не оставлю».
Она дождалась, когда надзирательница Здена к ней подойдет, и потребовала встречи с кем-нибудь из организаторов. Здена посмотрела на нее с таким изумлением, словно она просила подать ей жареную индейку. Однако на такой случай инструкций никаких не было, и надзирательница обещала выяснить.
Надо полагать, она передала просьбу в высшие инстанции, поскольку последовал ответ: совершенно исключено. В столовой Паннонику чуть не прорвало. «А что, если сейчас встать и громко, потребовав всеобщего внимания, рассказать, что я узнала? Бесполезно. В лучшем случае вспыхнет бунт, который потопят в крови. В худшем – усталые узники, занятые едой, вообще не отреагируют. Нет уж, не стоит рисковать, чтобы не возненавидеть их всех поголовно. Буду действовать сама, напрямую».
Ночь прошла без старухиного воя. Панноника спала не просыпаясь и потому не могла вступиться за ПФЦ-150. Утром она на себя разозлилась: «Выходит, без завываний этой ведьмы я дрыхну и все мне трын-трава!»
На следующую ночь вопли ЗХФ-911 сработали как будильник. Но когда Панноника подошла к бараку ПФЦ-150, мужчина был уже далеко. Она нагнала его и, не раздумывая, бросилась наперерез.
– Отпустите ребенка! – крикнула она.
Лежавшая у него на руках ПФЦ-150 делала ей непонятные знаки, мотая головой.
– Отпустите ребенка сейчас же!
Старик стоял перед ней неподвижно.
Разъяренная СКЗ-114 вцепилась ему в горло.
– Отпустишь ты или нет?
Одним движением он отшвырнул Паннонику как пушинку и направился к офицерским квартирам. Она схватила его за ноги и повалила. ПФЦ-150 покатилась в грязь. Панноника велела ей бежать, но похититель держал ее за лодыжку. Он встал и поволок девочку за собой.
Панноника бросилась следом с проклятиями:
– Грязный мерзавец! Пользуешься тем, что она заключенная! Это же ребенок, она не может за себя постоять. Но предупреждаю, об этом узнают все. Я расскажу надзирателям, они расскажут организаторам, я сообщу зрителям, я испорчу тебе жизнь!
Старик насмешливо поглядел на нее, бросил девочку через порог и захлопнул дверь.
Панноника услышала, как повернулся ключ в замке, потом все стихло.
«Я даже не смогу опознать этого гада по голосу. Он не произнес ни слова», – подумала она.
Панноника так и осталась лежать на земле в ожидании ПФЦ-150. Напрасно. Девочка больше не появилась.
На утренней поверке Панноника увидела, что надзиратель Марко за руку ведет к ним ПФЦ-150. Она выглядела так, что краше в гроб кладут. Панноника ей улыбнулась.
Потом явился надзиратель Ян отбирать смертников. Обычно он неспешно шел вдоль строя, на ходу прикидывая, кого бы казнить; на сей раз он без колебаний вывел ЗХФ-911 и ПФЦ-150.
Ряды заключенных содрогнулись. Зло для них давно стало обыденностью, но смертный приговор ребенку не шутка. Они даже не порадовались, что избавятся наконец от старухи.
В последний раз все услышали скрипучий насмешливый голос ЗХФ-911, которая как ни в чем не бывало продолжала высказываться:
– Где стар, там и мал, для среднего арифметического.
Смерть ее не пугала.
ПФЦ-150 ошеломленно молчала. Пришлось подтолкнуть ее, чтобы заставить идти.
Никогда Панноника так не страдала, как в те минуты, когда девочка уходила на казнь.
Ясно, что надзиратель Ян получил приказ от начальства. «Если бы я не вмешалась, они не бросились бы заметать следы и не стали бы убирать ее так поспешно», – ужаснулась она.
Это был страшный день: призрак девочки стоял в глазах у всех.
Панноника не позволила чувству отвращения в себе дойти до пароксизма, что с ней порою случалось. «Да, я совершила чудовищную ошибку, но не я первопричина зла. Поэтому все, я отказываюсь быть дальше Богом, так как это идея пагубная».
Тут она увидела, как хрупкая МДА-802 шатается под тяжестью ведра с камнями. Она бросилась к подруге, чтобы помочь ей тащить непосильную ношу. Надзиратель Марко заметил это, подошел, отпихнул Паннонику и заорал:
– Ты что, Киринеянин Симон,[1] что ли?
По спине у нее пробежала дрожь. Ее могло заставить задуматься то обстоятельство, что не все надзиратели, оказывается, дремучие невежды и, следовательно, даже такого оправдания для них нет, но потрясло ее другое: сам того не зная, он произнес слова, в которых она нуждалась.
Киринеянин Симон! Как же ей раньше в голову не пришло! Это же самый прекрасный персонаж во всей Библии, и не обязательно верить в Бога, чтобы восторгаться им. Человек помогает другому просто потому, что у того слишком тяжелая ноша.
«Вот кто отныне будет для меня высшим идеалом», – пообещала себе Панноника.
Часть третья
Здена снова начала совать шоколад в карман СКЗ-114.
И почти перестала стегать ее кнутом. Человека намного труднее бить, если знаешь, как его зовут.
Панноника стала еще ослепительнее с тех пор, как у нее появилось имя. Блеск имени усиливал блеск красоты. Любой человек хорошеет, когда обретает имя, когда есть сочетание звуков, принадлежащее только ему одному. Язык – вещь не столько практическая, сколько эстетическая. Если бы, говоря о розе, мы не располагали никаким словом, чтобы ее назвать, если бы всякий раз приходилось говорить «нечто, что распускается весной и хорошо пахнет», это нечто было бы куда менее прекрасным.
А когда слово к тому же роскошное и изысканное, когда это имя, то его миссия – выявлять красоту.
Лагерный номер служил лишь обозначением Панноники, зато имя поднимало и несло ее так же, как несла его она. Эти четыре слога, если верить Кратилу,[2] воспринимались как музыка, которая воссоздавала ее лицо.
