Счастье - Вадим Баевский

Студентом я прочитал «Скучную историю» и на всю жизнь подпал под ее обаяние. Вот к старому профессору-медику Николаю Степановичу приходит молодой врач и просит дать ему тему для диссертации.

— Очень рад быть вам полезным, коллега, — говорит Николай Степанович, но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…

Чеховский профессор — старый ворчун и брюзга, он смертельно болен, его парадоксы не следует принимать буквально. Став профессором, я много работаю с аспирантами, стараюсь предложить им темы поинтересней, в качестве руководителя аспирантуры, официального оппонента на защитах, председателя диссертационного совета стремлюсь облегчить путь в науку достойным. И все-таки тогда, студентом, я солидаризировался с Николаем Степановичем и решил: на пути в науку обойдусь без аспирантуры. Получилось, что и обстоятельства жизни складывались так, что путь в аспирантуру был мне заказан, и сам я в аспирантуру не стремился. Оглядываясь назад, я думаю, что судьба уберегла меня от этого соблазна. И я благодарен судьбе.

Диссертацию я потихоньку начал писать еще в годы студентства. Я хотел показать, как совершился переход Тургенева от старой манеры физиологического очерка натуральной школы к широким, просторным линиям реалистического романа. Дописал я ее, работая в школе, и почти довел до защиты, получил согласие двух высокоавторитетных московских ученых выступить на моей защите в качестве официальных оппонентов. Недавно в моем домашнем архиве попались мне на глаза их письма, и что-то в душе шевельнулось. Однако к тому времени я успел в моей диссертации разочароваться и защищать ее не стал. Тонкий процесс художественных поисков замечательного мастера, каким был Тургенев, я понял поверхностно и огрубил. Но так как в это время из школы я перешел в институт, я довольно быстро написал и защитил диссертацию совсем уже на другую тему. Пришлось.

Казалось бы, разговор о моих аспирантурах здесь должен быть окончен. В действительности все только начиналось.

Просматривая очередной номер «Вопросов языкознания», я зацепился за статью академика Колмогорова о теории стиха. Она меня прямо-таки поразила. Андрей Николаевич Колмогоров был одним из крупнейших математиков мира в своем поколении, ученым необыкновенно широких интересов. Я, по образованию не только филолог, но и логик, знал некоторые его труды по математической логике. А тут было совсем другое: к анализу стихотворной речи он применил математическую статистику и теорию вероятностей, сделав это убедительно и красиво. И мне показалось, что в одном отношении его методику можно еще усовершенствовать. Прекрасно помню этот день. Вечером в длинном полутемном коридоре я мою посуду. С женой и дочкой я жил в общежитии. По коридору, заставленному кухонными столами, на трехколесных велосипедах с гиканьем гоняют два сорванца из соседних комнат. А я снова и снова продумываю статью Колмогорова, прочитанную утром в библиотеке, и вдруг, мне кажется, нахожу способ подправить единственное место его работы, которое выглядит несколько зыбким.

Скоро моя статья написана и отправлена в «Вопросы языкознания». Не могу передать, с каким нетерпением я жду ответа. А его все нет. Я его жду, а он не приходит. Наконец, дожидаться становится невмочь. Я высматриваю щелку в расписании моих занятий и на день вырываюсь в Москву, в редакцию «Вопросов языкознания».

— Я вам давно прислал статью, а от вас ни ответа, ни привета. Хотя прошло полтора месяца.

Моя собеседница, молодая привлекательная дама Ольга Алексеевна Лаптева, дружелюбно улыбается.

— Разве это давно? У нас темпы академические. Вашу работу уже прочитал Виктор Владимирович, теперь мы ее отправили Виктору Максимовичу.

Тут только я испугался. До сих пор я вовсе не задумывался о пути моей статейки в редакции. А оказывается… Виктор Владимирович — это академик Виноградов, лидер нашего языкознания и главный редактор журнала. Его массивную, чуть ли не кубической формы монографию «Русский язык», которая в годы моего учения была новинкой, я с упоением проштудировал тогда насквозь. Виктор Максимович — академик Жирмунский, еще одно светило нашей науки. Он жил в Ленинграде. Его статья тысяча девятьсот двадцатого года «Преодолевшие символизм» стала едва ли не первой серьезной характеристикой эстетики и творчества акмеистов — Гумилева, Ахматовой, Мандельштама — и навсегда осталась классической. Сорок один год спустя Ахматова подарила Жирмунскому книгу своих стихов с теплой надписью, в которой прячется дружеская улыбка: «Дорогому Виктору Максимовичу Жирмунскому от преодолевшей символизм Ахматовой». А теперь у него моя статья. Как объяснила мне Ольга Алексеевна, в «Вопросах языкознания» он редактирует отдел стиховедения.

— А откуда вы? — спросила меня собеседница.

— Из Смоленска.

Мой ответ ее позабавил.

— Это я знаю. Из какой вы научной школы?

— Я автодидакт. — Пришлось признаться. Я поинтересовался, чем она занимается. Оказалось, русской разговорной речью. Даже без магнитофона, просто карандашом в тетрадку, по возможности незаметно, записывает обрывки разговоров, а потом их исследует. Сегодня моя тогдашняя собеседница крупнейший авторитет в целой научной области, в большой мере ею же самой и созданной. Оказалось, что разговорный язык имеет свою грамматику, во многом отличную от кодифицированного языка, свою фонетику, во многом свой словарный состав и, конечно же, свою стилистику.

На прощание она мне сказала:

— В ИМЛИ есть такой Михаил Леонович Гаспаров. Недавно окончил аспирантуру. Он собирает силы стиховедов. Позвоните ему. Вот его телефон.

— Ну чего это я буду звонить незнакомому человеку? Неудобно как-то.

— Позвоните, он будет рад.

— Знаете, что-то не хочется.

— Позвоните-позвоните. Он человек необыкновенный. Не пожалеете.

После таких настоятельных уговоров я позвонил.

И не пожалел.

Через некоторое время Ольга Алексеевна переслала мне отзыв Жирмунского. Основную часть статьи, в которой я дополняю методику Колмогорова, он одобрил. Некоторые побочные мотивы посоветовал убрать. В таком виде предложил работу опубликовать. Когда я статью доработал, Жирмунского повторно беспокоить не стали. Ольга Алексеевна показала ее Гаспарову, он ее поддержал, и во втором номере журнала за тысяча девятьсот шестьдесят шестой год статья увидела свет. Совсем небольшая, семь страниц, она вызвана идеями академика Колмогорова, получила благословение академика Виноградова и академика Жирмунского, а потом была поддержана младшим научным сотрудником ИМЛИ, теперь давно уже нашим замечательным академиком Михаилом Леоновичем Гаспаровым.

Так, в сущности случайно, при участии четырех прекрасных академиков я вступил в область теории стиха, которая принесла мне и высокие радости борьбы за научную истину, и сотрудничество с замечательными людьми.

Моя статейка в «Вопросах языкознания» сразу же привлекла внимание двух друзей — Петра Александровича Руднева и Вячеслава Александровича Сапогова. Они пожелали со мной познакомиться. Они увидели такие перспективы начатой мною работы, которых я сам тогда не видел. Петя Руднев был абсолютно бескомпромиссный рыцарь науки без страха и упрека. Его добрая улыбка и глубоко сидевшие горевшие энтузиазмом глаза покорили меня с первой минуты первой встречи. Слава Сапогов был самым христиански чувствовавшим и христиански мыслившим человеком среди всех, кого я знал во всю мою жизнь. Они оба стали мне как братья. Горько сознавать, что с нами их уже нет. Давно уже нет.

Слава, духовный скиталец, искатель религиозной истины, задумал цикл работ о людях ухода, к которым принадлежал и сам. Незадолго до смерти он мне несколько раз говорил:

— Понимаешь, Вадим: русский человек — это человек ухода.

Первой и — увы! — последней из задуманных им работ стала статья о двух прекрасных русских людях ухода «Лев Толстой и Леонид Семенов».

Петя организовал первую в нашей стране научную конференцию по теории стиха, за что его и вышибли из подмосковного института, в котором он работал. Изучение стихотворной речи на языке идеологических вертухаев, на зарплате и добровольных, называлось формализмом. А слово формализм было значительно хуже матерного ругательства. А сам по себе формализм почти что приравнивался к государственной измене. Собранная Рудневым конференция, которая объединила несколько десятков человек, вопреки гонениям занимавшихся в нашей стране теорией стиха, без которой невозможно подлинное понимание поэзии, — поэзии, без которой невозможно подлинное понимание литературы, литературы, без которой невозможно подлинное понимание культуры народа, стимулировала исследования стихотворной речи.