Счастье - Вадим Баевский

После защиты предстояло пройти ВАК — Высшую аттестационную комиссию. ВАК рассматривает и утверждает (или не утверждает) результат каждой защиты диссертации, где бы она ни проходила. Обычно это чистая формальность. Но иногда… Мой случай был иногда. Мне не приходится жаловаться. Достаточно себе представить, как в руки членов экспертного совета ВАКа по филологии попал мой кирпич, четыре с половиной сотни страниц на пишущей машинке, весь испещренный графиками, таблицами и математическими формулами. Повторю: это была первая диссертация такого рода. Ее отправили на отзыв одному из специалистов по теории литературы, занимавшему ключевое место в советской науке о литературе.

Незадолго до этого мы с Петей Рудневым резко полемизировали с ним в ведущем научном журнале. Он нападал на Лотмана, обвиняя его в протаскивании в советскую науку буржуазной идеологии. Давно накипало. Я думал: сейчас промолчу, после получения докторской степени выступлю — будет выглядеть трусостью. И выступил до. А теперь, случайно или не случайно, моя диссертация из ВАКа попала на отзыв прямо этому самому гонителю Лотмана. Я не хочу сказать, что отзыв в ВАК от этого человека пришел уничтожающий из-за нашей недавней журнальной статьи. Применение математики к исследованию стихотворной речи еще лет десять после моей защиты встречало сопротивление, хотя все более вялое. Но и наша резкая статья страсти подогрела.

Что же сделал ВАК, получив о моей диссертации уничтожающий отзыв ведущего, по официальным меркам, специалиста?

Время было глухое, тысяча девятьсот семьдесят пятый год.

Счастлив с благодарностью сказать: ВАК оказался на высоте. Моя диссертация была отправлена на новый отзыв — академику Колмогорову. Единственному, кто до меня применил математическую статистику в исследовании стихотворной речи в широком масштабе, и непререкаемому авторитету.

Ничего я этого тогда не знал, только маялся, не получая из ВАКа извещения об утверждении доктором филологических наук.

Маялся.

Маялся.

Маялся.

Не знаю, сколько раз это нужно написать, чтобы передать маяту моего ожидания.

Сочинил в утешение себе эпиграмму: Из ВАКа ни звука. Ни звука из ВАКа. Безмолвствует, сука. Терзает, собака.

Но она помогла плохо.

Однажды на конференции в Ленинграде встретил доброго знакомого.

— Ну как диссертация? Утверждена?

Уже все кругом знали, что никак, только он еще не знал.

— Не огорчайтесь, у каждого свои неприятности. Просто о них не знают, по доброте сердца утешил он меня. — Меня вот теща укусила.

Но и от этого мне легче не стало.

Как вдруг однажды прихожу на работу. В деканате секретарша говорит:

— Вам тут письмо.

Беру конверт в руки. От Колмогорова. Вскрываю. Строчки прыгают перед глазами. Он получил на отзыв мою диссертацию. Копию своего отзыва сообщает мне. Просит прислать ему мои опубликованные работы и — на время диссертацию. На письме дата: первое августа тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Колмогоров! просит!! у меня!!! мои!!!! работы!!!!! И мою диссертацию!!!!!! Читатель догадался, что Колмогоров получил ее не на время, а насовсем? К слову, позже диссертацию попросил у меня Лотман, и он ее получил. Еще один экземпляр попал, как полагается, в библиотеку Тартуского университета, где состоялась моя защита, один находится, как полагается, в бывшей Ленинской библиотеке в Москве и пятый — у меня дома. Неплохой расклад, думается мне.

Что же в отзыве? Я понимаю, что после такого письма плохого там быть не должно, но все-таки оттягиваю минуты чтения. Однако мне сейчас идти на лекцию. Набираюсь духу и читаю. «Существенную роль играет в диссертации статистический метод. Никогда еще в стиховедении не проводилось статистического обследования большого материала по столь большому числу признаков. Удачей автора является широкое применение ранговой корреляции между признаками. Привлеченные автором диссертации средства математической статистики элементарны. Но многие выводы статистического анализа поддаются содержательной интерпретации и представляются мне весьма интересными».

Скоро из ВАКа приходит официальный пакет. В нем оба отзыва — не известный мне прежде отзыв литературоведа и уже знакомый отзыв Колмогорова. И письмо: назначена повторная защита моей диссертации в президиуме ВАКа. Такого-то числа в таком-то часу. У ВАКа есть такое право — назначить новую защиту у себя или в другом научном учреждении. Только происходит это в редчайших случаях.

Еду в Москву. Жена сопровождает. Как во всех передрягах. Совсем незадолго до этого вдруг ни с того ни с сего вызывает меня ректор. Она из дому идет со мной.

— Ты моя группа поддержки, — говорю я ей.

— Ничего, — говорит она, — уедем. Поищем работу в другом месте. Не в европейской части, так в Сибири. Не пропадем. Не огорчайся. — И ждет меня в парке неподалеку. Таково было мое положение на работе. Сказать правду, за пределами науки я всегда чувствовал себя в жизни слепым с завязанными глазами ночью в лабиринте. Я в приемной, потом в кабинете ректора, жена где-то в парке; а ее поддержку ощущаю почти мистически. Через двадцать минут бегу к ней веселый: ректор только спросил меня, не могу ли я помочь его дочери защитить диссертацию в Тартуском университете.

— А ты можешь? — с сомнением спрашивает жена.

— Не могу, конечно, — отвечаю. И вспоминаю чем-то похожий эпизод.

Когда дочь училась в четвертом классе, пришла она однажды из школы и говорит:

— Па, тебя вызывает Марья Кондратьевна. Сказала, чтобы завтра без четверти два ты был в учительской.

— Что ты опять натворила?

— Да вроде ничего.

— Так просто отцов в школу не вызывают. Подумай хорошенько. Мне же надо подготовиться.

Дочка добросовестно думает, вижу, что искренне мне сочувствует, но помочь ничем не может. Вздыхает и говорит:

— Просто я веду себя хуже всех девочек.

А после некоторого раздумья с новым вздохом добавляет:

— И почти всех мальчиков.

— И в кого ты такая удалась? — спрашиваю, с трудом пряча улыбку.

На другой день без четверти два прихожу в учительскую. Уже несколько раз я получал выговоры от молоденькой Марьи Кондратьевны. Сидел, опустив уже тогда полуседую голову, смиренно выслушивая ее рацеи под суровыми взглядами изначально солидарных с нею педагогов, занятых своими делами и разговорами, но не оставлявших вниманием и меня. Но на этот раз разговор получился другой. Просто подруга Марьи Кондратьевны задумала перейти на работу в наш институт на кафедру педагогики. Так чтобы я помог.

— А ты можешь? — с сомнением спрашивает жена.

— Не могу, конечно, — отвечаю. — И не хочу.

В ВАКе вхожу в комнату, в которой расположилось человек двадцать. Жена остается в тесной приемной. Вхожу — и боюсь себе поверить: все улыбаются, обстановка явно доброжелательная. Оказывается, тут строгая субординация: Колмогоров с его почти сверхъестественной одаренностью и мировым авторитетом своим отзывом перебивает предыдущий неблагоприятный отзыв. Минут через пятнадцать я выхожу к жене доктором филологических наук.

Вместе с письмом Колмогорова — вот он, четвертый слиток счастья, вокруг которого группируется вся россыпь.

Я не знал тогда, что через несколько лет, когда докторскую диссертацию защитит жена, ВАК назначит перезащиту ей, и уже я буду группой поддержки.

Пока я только написал в Киев школьному товарищу и спросил, жив ли еще наш математик.

Когда мы кончали школу, он объявил, что со всеми, кто собирается поступать в технические вузы, будет дополнительно заниматься, чтобы помочь им подготовиться к вступительным экзаменам. У нас в классе все собирались либо в технические, либо в медицинский. Я один шел на гуманитарный факультет. В назначенный день после уроков будущие инженеры собрались в указанном классе. Пришел и я — не из каких-либо практических соображений, а из любопытства. Учитель вошел. Мы встали. Он окинул нас взглядом.

— Садитесь. А ты, Баевский, иди домой. Тебе это не по уму.

И я пошел.

Как бы это сказать? Было обидно, но я не обиделся. При моих нелепых выходках, при безобразном моем учении, у моего математика — и я уверен, не у него одного — было желание как можно меньше соприкасаться со мной. Это я понял и понял, что заслужил. Представляю себе, как они все мечтали, бедные мои учителя, чтобы я наконец окончил школу.

Но теперь мне захотелось написать моему учителю о моей диссертации, послать отзыв Колмогорова. Да и письмо… Пусть бы прочел, как академик Колмогоров обращается к его незадачливому ученику: «Глубокоуважаемый Вадим Соломонович! Общее направление Ваших работ мне представляется интересным и нужным». Увы! Оказалось, что мой учитель математики уже умер.

Тридцать лет спустя, когда уже золотая свадьба была давно отпразднована с такой же пышностью, как самая первая, увенчавшаяся свадебным путешествием по-советски, и ежедневно напоминал о ней только подаренный дочкой по этому случаю великолепный универсальный проигрыватель, в три часа утра, на кухне, во время ночного чаепития в пижамах, моя жена была расстроена. Она обнаружила пропажу книги Patrick Bacry «Les figures de style» — «Фигуры стиля» Патрика Бакри, которая вот так, ну просто до зарезу была ей необходима для завершения статьи, над которой она работала. Ясно, что книгу зачитали студенты или аспиранты — иди ищи. Да может быть, ее еще можно найти — не первая такая у нас полупропажа; но ей сейчас нужно, немедленно, вынь да положь. (Книга, к слову, на следующий же день нашлась.) На глазах уже блестят слезы. И тут же сама начинает себя утешать: