Безмятежность - Светлана Нилова

 Потом полицейский катер отчалил. Я всё время вспоминала раненного моряка и акулу, и море стало таить в себе скрытую угрозу.

 - Как же так, папочка? – спрашивала я. – Неужели в море нет спасения от этих тварей?

 - От тварей нигде нет спасения, - задумчиво отвечал папа.

 В Карибское море жило такой же веселой жизнью, как наша. Города, в которых нам доводилось бывать, часто пестрели карнавалами, папа то и дело встречал знакомых. Две недели мы провели с дядей Чаком, папиным другом. Вместе с ним мы трижды принимали участие в скоростных регатах и один раз даже выиграли. Кубок отправился в стеклянный шкаф кают-компании, где уже стояли разные статуэтки, кубки и чаши. Когда я была совсем маленькой, то играла ими, как с куклами. Наряжала в тряпки и устраивала балы. А на стене возле шкафа висели в рамках разные красивые бумажки с печатями и вырезки из газет на разных языках мира. Папа в шутку называл это: «Стена Славы».

 Мы много катали туристов, на Нике звучала разноязыкая речь и разнообразная музыка, но каждый час, на несколько минут, папа выключал все источники звуков и слушал эфир. Чтобы случайно не пропустить сигнал SOS. У моряков так принято и это мне очень нравится. Это дает надежду, что если стрясется беда – тебя услышат и придут на помощь.

 Так и случилось однажды. Только в беде оказались мы. И это случилось на Ямайке.

 Та страшная ночь словно разбила моё детство на осколки воспоминаний, а в сердце с тех пор поселилась постоянная тревога. Ожидание беды.

 Может быть, беда витала над нами ещё в Средиземноморье, но я не чувствовала её вот так: всей кожей, всеми внутренностями. Теперь же я видела её разрушающий след. Изуродованное лицо моей мамочки, синяки на её теле, корпус «Ники» продырявленный пулями, разорванный парус, палуба в крови моего папы…

 В моём сознании не укладывалось: как такое вообще может быть?

 Мы пошли к папе только через день после этой страшной ночи. Около его палаты дежурил полицейский. Я потянула маму за руку и зашептала ей в самое ухо:

 - Папу считают преступником?

 - Нет, - так же шепотом ответила мама. – Он свидетель.

 В моём представлении свидетель – это тот, кто что-то видел.

 - А зачем его охраняют?

 Мама не ответила, только сильнее сжала мою руку.

 Полицейский приветливо кивнул нам, и мы вошли в палату.

 - Софи, детка, как же я рад тебя видеть!- прозвучал папин голос, но папу я совсем не узнала. У него был сломан нос, под глазами расплывались багровые круги, он весь был утыкан проводками и трубками, но увидев меня сразу стал улыбаться папиной веселой белозубой улыбкой.

 Я подошла к нему ближе и хотела взять за руку, но правая рука была замотана бинтами, а из левой торчали иголки и трубки.

 - Ну, как, Софи, похож я на дикобраза? – продолжал веселиться папа. Я прижалась к маме, мне захотелось плакать.

 Привет, Ник! – мама, как ни в чем не бывало, сняла темные очки, наклонилась и осторожно поцеловала папу в губы.

 - Привет, бандитка, - с нежностью  отвечал папа. – Тебе в десанте надо было служить, а не палубу драить.

 - Софи побудет с тобой. Мне в полицию надо.

 - По тому… с гарпуном? – спросил папа.

 - И по второму,  с ракетой, - в тон ему ответила мама.

 - Не задержат? – в голосе папы была тревога.

 - Не должны. Вроде… - после паузы произнесла мама.

 Они были похожи на шпионов.

 - О чем вы говорите? – заныла я.

 Мне ответил папа:

 - О том, что ты останешься со мной.

 - А мама?

 - У мамы есть дела. В … городе.

 Мамы не было долго. Я уже успела поесть. Девушка в белом халатике приносила мне бульон в кружке и бутерброды с сыром. Почитала скучную газету. К папе несколько раз приходили врачи и делали какие-то процедуры. Папа разговаривал с ними по-испански и даже, судя по голосу, шутил. Иголки из него вынули и трубки убрали. А мамы всё не было.

 Потом я свернулась в кресле и задремала и то ли сквозь сон, то ли мне всё причудилось, слышала папин разговор с каким-то мужчиной. Говорили по-английски:

 - Ты же знаешь, Ник, в покое вас теперь не оставят. Даже если в суде всё сложится удачно.

 - Мы уйдем из этих мест. Как всегда.

 - У картеля  руки длинные. Без программы они всё равно вас найдут. Не упрямься, Ник. Впервые вижу человека, который отказывается от программы. Поселитесь где-нибудь в Техасе или Орегоне. Хороший дом, приличная работа. Что ещё человеку нужно? Ты ведь раньше вроде архитектором был?

 - Инженером, – произнес папа после недолгого молчания. И  добавил:

 - Судостроителем.

 Когда папа выздоровел и смог ходить, мы почему-то никуда не ушли, жили в гостинице и  ждали какой-то суд. Когда он случился, то оказался мучительно долгим. Меня приводили в огромное серое здание и оставляли в скучной комнате, где я томилась целые дни, читая, рисуя или просто разглядывая узор на ковре. Со мной вместе всегда была женщина в форме.  Когда я пыталась поговорить с ней, она отвечала мне приветливо, но на испанском языке. Я  не понимала ни слова и бросила все попытки общаться с  ней.

 Однажды вместе со мной сидел мальчишка. Лохматый, с фингалом  под глазом. Его волосы были гораздо светлее моих, но блондином его назвать было нельзя. Он был старше меня, но я была рада любому собеседнику. Тем более что мальчишка говорил по-английски.

 - Ты кто? – спросила я его.

 - Я … человек, - ответил он растерянно.

 - А что ты делаешь здесь? – не унималась я. – Тебя судят? Ты с кем-то подрался?

 Мальчишка покраснел до самых корней волос, мне показалось, что он сейчас или заревет или стукнет меня.

 - И что ты такая любопытная? Своих дел нет?

  - Совсем нет, – вздохнула я.  – Мамочка и папочка целыми днями судятся. Такая тягомотина!

 Мальчик вдруг обмяк и сказал уже спокойнее.

 - У меня тоже. Разводятся. Уже пол года. Имущество делили. Теперь меня делят.

 Я ужаснулась:

 - Разве можно делить живого человека? Тебя резать будут?

 - Уж лучше бы резали! – снова завелся мальчик. - Они уже столько наговорили друг другу, что мне обоих их видеть противно. Уйду от них, куда глаза глядят!

 Я задохнулась от жалости к нему. Как же можно жить, без семьи? Положила руку на плечо:

 - Как же мне тебя жаль, мальчик!

 Он сбросил мою руку, вскочил и заорал в самое лицо:

 - Тоже мне, «мамочка»! Не надо мне никакой жалости! Ненавижу всех! Лучше сдохнуть под забором, чем жить с такими!

 Он ещё что-то кричал, но уже на испанском и я не поняла.

 Он орал, брызгал слюной, вырвался из рук подскочившей полицейской, отшвырнул в сторону стол.  Рассыпались разноцветные фломастеры, бумага разлетелась по комнате стаей белых птиц. И вдруг он упал на ковер и зарыдал. Полицейская бросилась из комнаты, а я присела рядом с мальчиком на корточки и осторожно стала гладить его по голове. Сначала он завыл сильнее, потом затих у меня под рукой и только судорожно всхлипывал.

 Я запела песенку на ирландском языке, какую мне часто пела мама:

 Солнце с красными лучами Убежит за небосвод, Успокойся, милый мальчик, Сладкий сон к тебе придет. Завтра мы пойдем на пристань, Только солнышко взойдет Корабли домой вернуться, Их молитва приведет.

 Когда в комнату вошли полицейские, врачи, какие-то мужчины и увели мальчика с собой, он уже не буянил, а шел с ними сосредоточенный и угрюмый. Он оказался высоким, выше меня на две головы. В дверях он обернулся и посмотрел на меня долго и пристально. Глаза у него были голубые и пронзительные. В них было столько горя, что я не выдержала и отвела взгляд.

 Я потом много думала об этом мальчике. Как его поделят? Как он будет жить дальше? Он сказал «убегу». Может быть он прав? Я вспомнила тот день, когда мои родители поссорились, и я хотела уплыть от них за горизонт. Если бы мне пришлось выбирать между мамочкой и папочкой, я бы лучше умерла. Я люблю их вместе. Их нельзя делить!

 Ещё я впервые задумалась о смерти. Ведь папа запросто мог умереть. И мы с мамой тоже, если бы не подошла береговая охрана с Пуэрто-Рико.

 А что бы там было, после смерти? Мы были бы все вместе или каждый в отдельности? Я обязательно сказала бы Богу, что нас нельзя разлучать, потому, что мы любим друг друга так сильно…

 С той страшной ночи, когда мы чуть не потеряли наши жизни, у папы остался сломанный нос и шрам на животе, который всегда оставался белым. А у мамы лицо снова стало красивым, но стали серебриться волосы у висков. Она злилась и выдергивала их пинцетом у зеркала, а папа шутил, что если и дальше так пойдет, то Гленн останется и вовсе без волос и придется сделать её иудейкой. Ведь они бреются наголо и носят парики.

 - Ты и сам теперь похож на еврея! – парировала мама. – С таким-то носом.

 - Ну, уж нет!- смеялся папа.- У меня есть аргумент, что к иудеям я не принадлежу.