Мой ангел - Олег Валерьевич Голиков

Я почему-то даже глазом не повела. В тот момент мне было абсолютно безразлично, ударит он меня или нет. Однако гражданин начальник видимо воспринял это по-своему. Я с удивлением увидела, как в его глазах на мгновение промелькнул испуг, и он опустил руку. После этого он постоял рядом со мной пару секунд, отпустил охранниц и сел за стол.

– Ну говори, Добролюбова, – сказал он, – где взяла прут?

– Под кроватью лежал.

– Ты мне сказки тут не рассказывай! – прикрикнул он, – сам он не мог ниоткуда взяться. Говори, где стащила!

– Гражданин начальник, – тихим голосом попыталась объяснить я, – я ведь с утра там не была, как я могла туда его принести? Может кто забыл?

– Ты мне зубы не заговаривай! Забыл кто-то! Надо же такое ляпнуть! А то что тебя не было, мы проверим, да даже если и не было, значит у тебя есть подельницы. Их-то мы и выявим, и накажем, чтоб неповадно было. Ты уж поверь мне.

Он замолчал и, тяжело дыша, начал перебирать какие-то бумаги на столе.

– Гражданин начальник, – я осмелилась подать голос, – вы меня под суд отдадите и мне ещё срок надбавят?

Харлампиев поднял голову и посмотрел на меня, как на самую последнюю идиотку.

– Добролюбова, ты что дура? Мне, что неприятностей на свою жопу не хватает, чтобы я их ещё искал? Не убила ты Киселёву и ладно.

– Кого не убила?

– Киселёву, дубина ты стоеросовая!

– А кто из них Киселёва?

– Киселёва Анна Григорьевна. Та дама, с позволения сказать, которой ты треснула по башке прутом.

– Антон что ли? – вырвалось у меня.

– У вас там может и Антон, может и Антонина, – отмахнулся подполковник, – а у меня гражданка Киселёва. Так вот, Добролюбова, полежит твой любовничек Антон в лазарете месячишко-другой, оклемается и будет ещё лучше прежнего, покувыркаетесь вы с ним ещё, не переживай.

От этих слов меня передёрнуло, а к горлу подступила тошнота.

– Что не нравится, Добролюбова? – засмеялся Харлампиев и вышел из-за стола, – а ты думала, на курорт попала? Нет, Наденька, – оказывается он ещё моё имя помнил, а то всё Добролюбова, да Добролюбова, – здесь тебе не курорт. Многое ты ещё здесь повидаешь. Не думай, что всё на этом и закончится, нет. Антоном одним зона не исчерпывается, найдутся и другие. В тебе я, пожалуй, ошибался, ты действительно крепкий орешек, но ничего, здесь и не такие люди ломались, сломаешься и ты. Жить-то тебе здесь восемнадцать лет, я тебе срок скащивать не буду, а апелляцию подавать, поверь мне, гиблое дело. В твоём деле бабки замешаны, сто пудов. Я такие дела за версту чую. А где бабки, там никаких апелляций. Ладно была бы ты племянницей олигарха, выкрутилась бы, сюда даже не попала бы, а попала бы, так жила бы как в хоромах. А ты кто? Дочь врача и учителя? Таких здесь, пруд пруди, и никто за них не беспокоится. Потому что у родителей бабок нет. Думай сама. Нам с тобой жить ещё долго, я могу тебе эту жизнь скрасить, и Антона уйму, и других, а тебе и делать-то ничего не надо будет. Сам буду вызывать, никто и не заподозрит ничего. Думай. А чтобы лучше думалось, я посажу тебя в карцер на две недели. Наказание не ахти какое, если учесть, что ты двух людей покалечила, но ничего посидишь, успокоишься, на трезвую голову всё обдумаешь, а мы пока прутик на экспертизу свозим. Проверим, что там за отпечаточки остались. Так и твою подельницу выявим. Всё иди.

Меня отвели в карцер, или по науке, в помещение камерного типа. Сидела я там одна. Делать было совершенно нечего, только думать. Единственное, что хоть немного разнообразило мой досуг, были ежедневные прогулки по небольшому дворику. Длились они недолго, но всё же это было лучше чем ничего. Думала я и о словах гражданина начальника, хотя, конечно, далеко не всё время. Две недели закончились, и я вновь предстала пред грозными очами подполковника Харлампиева.

– Ну что, Добролюбова, надумала?

– Надумала.

– И что же ты надумала?

– То, что и раньше. Доносить ни на кого я не буду. Не в моих это правилах.

– Не в твоих правилах? – как-то подозрительно спокойно переспросил гражданин начальник, – что ж пусть будет по-твоему. Только запомни, я тебя предупреждал.

Он вздохнул, вышел из-за стола и подошёл к окну.

– Антон…, тьфу ты, пакость какая! Киселёва пролежит в лазарете дольше, чем мы предполагали. Ты ей какую-то кость в черепе сломала, хорошо хоть мозги не задела, если они есть у неё, эти мозги. Она могла и умереть, ударь ты посильнее, да ещё и рука её спасла. Хотя три пальца сломано, но что такое пальцы по сравнению с жизнью? Так что пока отдыхай. Месяц, а может и два. Когда Киселёва выйдет, она тебе отомстит, уж поверь мне. А я помогать тебе не буду, ты ведь мне не хочешь помочь.

Харлампиев отошёл от окна и опять сел за стол.

– Да, Добролюбова, ничего не хочешь про прут добавить?

Я помотала головой.

– Что ж, и это я предполагал. Крепкий ты всё же орешек, Добролюбова! Отпечатки на прутике, только твои. Других нет. Но ты действительно с самого утра не была в своей комнате, а когда дежурная мыла пол, прута там не было. Мистика какая-то. Как будто сам Господь Бог тебе этот прутик подложил! Ладно иди.

Я встала и подошла к дверям.

– Постой! Совсем забыл. Завтра к тебе мать на свидание приедет, готовься. Я мог бы и отменить свидание, учитывая твоё поведение, но…, впрочем ты всё равно мою доброту не оценишь. Иди.

От его слов у меня радостно запрыгало сердце. Мама! Наконец-то я пообщаюсь с родным человеком. Но вместе с тем в сердце поселилась какая-то неясная тревога. Почему мама? А где папа? Если бы они вдвоём приехали, то наверное гражданин начальник сказал бы: родители. Что-то тут не так. Но, впрочем, радость от приезда мамы была гораздо сильнее, и весь вечер у меня было хорошее настроение.

Мои сокамерницы отнеслись к моему появлению настороженно. Может быть они думали, что я какая-то психопатка? Правда, только что на воле человека замочила, да сюда не успела попасть, как двоих покалечила. Но я вела себя спокойно, со всеми была вежлива, поэтому они тоже быстро успокоились. Правда со мной все старались не разговаривать, только Катя один раз ободряюще улыбнулась.

На следующий день меня отвели в комнату