Песня для разбитого сердца - Елена Барлоу

Конечно, никто не позволил Кейли даже приблизиться к зданию Олд-Бейли в день суда. Она умоляла сэра Джона Копли провести её в зал, где должно было пройти слушание, но барристер заверил, что процесс предполагался закрытый. Даже газетчики останутся за стенами, ожидать новостей после вердикта.

Но Кейли не желала оставаться в стороне. Она достаточно долго была в неведении, мало того, на единственное письмо, которое она написала мужу, ответ так и не пришёл. Стокер говорил, что оно было передано через надёжного человека, однако была вероятность, что Александру попросту не позволят написать ответ. Но что-то подсказывало Кейли — дело вовсе не в запретах. Оттого она чувствовала себя совершенно разбитой. За последние дни ей казалось, будто её и Алекса уже разделял океан.

Вместе с нею в Лондон, к назначенному дню, приехал не только Стокер, но и сам виконт Саутфолк с целым штатом своих секретарей. За месяц до слушания они с дочерью всеми силами добивались аудиенции у Его Величества, но, разумеется, всё было напрасно. Никто из влиятельных людей в Виндзоре не воспринимал скорый суд над «каким-то там» капитаном Стоуном всерьёз, а виконту и вовсе советовали смириться и не лезть в это дело. Каролина Брауншвейгская, однако, приняла его у себя, едва только возвратилась домой, но дальше сочувствующих слов ничего не продвинулось. Нелюбимая королева была в немилости у мужа и его приближённых, поддерживала её только общественность, и ей тяжело приходилось мириться с таким положением. Ей пророчили скандальный развод с Георгом, из-за чего Каролина хворала и не могла более ни о чём думать.

Вот так, попытки пробиться через эти стены, дабы помочь Александру, провалились, и только Веллингтон и его влияние могли хоть что-то сделать.

Двое суток до суда Кейли не могла сомкнуть глаз. Уставшая и бледная, непривычно раздражённая, она стала игнорировать просьбы отца поберечь себя, поскольку кто-то проговорился, что она может быть беременна. Возможно, болтливая Оливия или же графиня Бриджертон в одном из писем. Кейли было всё равно. В голове крутилась только одна мысль: если Александра повесят, она с этим не смирится. Она умрёт.

Утром решающего дня она вместе со своим сопровождением (Оливия и другая горничная ни на шаг от неё не отходили по просьбе виконта) отправилась в церковь Святой Елены, на Бишопсгейт, находившуюся менее чем в получасе ходьбы от Олд-Бейли.

Это было лишь эгоистичное желание быть поближе к месту, где её любимого собирались судить за убийство человека, испортившего его жизнь, исказившего его разум и душу. Когда местный священник выслушивал её исповедь, Кейли не задумывалась о собственной душе. Она говорила о покаянии и смирении, о вере в то, что Господь слышит её и его решение будет истинным. Всё, как того требовали приличия, а сама же мысленно находилась в зале суда. Но грех лукавства её не беспокоил. Святой отец советовал быть сильной и помолиться, так она и поступила. Кейли стояла на коленях в огромном зале церкви, перед алтарём, среди нескольких других прихожан, но не могла сосредоточиться. Среди величественных колонн, под высоким сводом древнего здания, где её душа должна была успокоиться, она знала — ей здесь не было места, потому что меньшее, о чём она сейчас думала — это покой и вера.

И всё же в последний момент её стойкость дала трещину. Прошло несколько часов, и девушка, сцепив, наконец, пальцы вместе и прижав их к губам, начала молиться.

— Я знаю… правда, знаю, что была не самой послушной, часто пропускала службы и не соблюдала Заветы… Но всё, что происходило в моей жизни до этого дня, особенно то, что я считала пустяками, и оттого не обращалась к Тебе — всё это уже прошло и стало неважным…

И пусть от резких запахов ладана и свечного воска ей сделалось дурно, даже заболела голова, Кейли продолжала стоять на коленях, мысленно сходя с ума от тревоги и неведения.

— Я знаю, матушка поняла бы меня, как бы эгоистично это ни прозвучало… она ведь тоже любила моего отца. Поэтому, и потому, что без своего мужа я просто не вижу ни в чём смысла, я умоляю Тебя… — девушка подняла глаза с застывшими слезами к ликам на стене. — Я прошу Тебя, спаси его! Ты велик, и ты знаешь правду! Знаешь, что он хороший человек, и он гораздо лучше, чем многие… и чем сам себя считает.

Кто-то из прихожан позади неё тоже закончил своё тихое откровение, поднялся на ноги и, прошелестев мимо, между скамейками, ушёл. Кейли всхлипнула, где-то в груди ощутив болезненный укол — раз, и сразу же отпустило. Но слёзы было уже не остановить. Девушка уткнулась в сцепленные пальцы и зашептала:

— Ты — моя последняя надежда. Если его отнимут у меня, я этого не выдержу. Все вокруг утешают меня, твердят быть стойкой и верить, что мои страдания не выше того, что я смогу вынести. В это Ты хочешь, чтобы я поверила? Что после счастья, которое он мне подарил, после той любви, которую я пронесла с собой сквозь года, наше расставание заслужено?

Перед тем, как продолжить, Кейли пришлось пропустить это гаденькое горькое ощущение через себя — внутренности у неё словно огнём горели, а в горле застрял тугой ком. На мгновение она представила лицо Александра — как он улыбался, как сияли его глаза, когда он смотрел на неё с лукавым прищуром — и уже ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось вцепиться в эти перила и закричать. Чего, конечно, не случилось

— Лучше бы Ты забрал мою душу. Это был бы честный обмен, разве нет? Или моя душа уже принадлежит ему… поэтому так больно? Умоляю, спаси его… Потому что если не спасёшь, я сама погибну, ведь больше во мне ничего не останется. Ни боли, ни ненависти… ни любви… ни веры не будет.

Услышь её кто посторонний, непременно осудил бы. Но в тот самый момент откровения она не хотела быть леди, не хотела быть христианкой. Даже не хотела быть достаточно сильной. Она устала и отчаялась, а весь мир вокруг словно нарочно замолчал, отвергая её. И как же тогда Бог мог исполнить её просьбу?

Кейли зарыдала, уткнувшись в ладони, и лишь тогда Оливия поспешила к ней, чтобы помочь подняться и успокоить. Она отвела Кейли во внутренний дворик, на воздух, усадила на скамейку и обняла, позволив несчастной приклонить голову к её плечу. Совсем как в тот день, в детстве, когда умер старый пёс