Был ли Пушкин Дон Жуаном? - Александр Лукьянов

В августе, после долгого перерыва, Дантес снова появился в поле зрения Пушкиных, и, как отмечает графиня Фикельмон в своем дневнике, «… забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаруживал на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине». Как далеко зашли отношения Натали и Дантеса, сказать невозможно.

Пушкин не в силах сдержать своего раздражения против Дантеса, хотя до поры до времени не принимал решительных мер. Напротив, окружающим казалось, что Пушкин предоставил своей жене полную свободу. Он не запрещал ей видеться с Дантесом и, как вспоминала Д. Ф. Фикельмон, разрешил «своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него».

Вяземский полагал, что поэт был «уверен в привязанности к себе жены и чистоте ее помыслов».

Но время шло, Дантес становился все настойчивей. Д. Ф. Фикельмон записала в своем дневнике: «То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви… Было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности».

К тому же, по словам В. Ф. Вяземской, влюбленная в Дантеса высокая, рослая старшая сестра Н. Н. Пушкиной Екатерина Николаевна нарочно устраивала свидания Натальи Николаевны с ним, чтобы только повидать предмет своей тайной страсти. Ситуация становится напряженной. По рассказу В. Ф. Вяземской, Н. Н. Пушкина бывала очень часто у них в гостях и всякий раз, как она приезжала, являлся и Дантес, про которого уже знали, да и он сам не скрывал, что Пушкина очень ему нравится.

Сберегая честь своего дома, княгиня напрямик объявила нахалу-французу, что она просит его свои ухаживания за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме. Через несколько времени он опять приезжает вечером и не отходит от Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остается одно – приказать швейцару, коль скоро у подъезда их будет несколько карет, не принимать г-на Геккерена. После этого он прекратил свои посещения, и свидания его с Пушкиной происходили уже у Карамзиных.

Пушкин начинает удивлять общество своим поведением, своим все более увеличивающимся неврозом, появившимся на почве ревности и неудач. Другая молодая особа, дочь любимой им когда-то Екатерины Андреевны Карамзиной, Софья Николаевна, рассказывая о веселом праздничном вечере и танцах, писала: «Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий!».

Налицо были все признаки начинающегося невроза. Вспыльчивость Пушкина, его ревность, и нетерпимость, проявляемая по отношению к обществу, и служившая ранее как бы психологической защитой от давления других людей, теперь становятся препятствием для спокойной жизни. Теперь характер поэта не помогает ему справиться с жизнью, спрятать истинные порывы и романтические образы «Я» под внешней распущенностью. Конфликт «либидо», определяющее характер, с содержанием «Я», в котором сосредоточились истинные душевные порывы Пушкина, привели к резкому возбуждению психики. Этот конфликт не удается погасить, никто из окружающих не видит развивающейся психической болезни.

На поэта обрушивается еще один удар. Пушкин не подозревал, что в отношения Дантеса и уже влез и барон Геккерн. Никто не знает, какие причины заставили его это сделать. Летом 1836 года он усыновил Дантеса, передав ему и свое имя, и свое состояние. Может быть он, ревнуя своего приемного сына (и любовника) к Натали, действительно хотел остановить их увлечение:

«Она (Пушкина) сама может засвидетельствовать, – утверждал Геккерн-старший после дуэли, – сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела; она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся».

Или, может быть, зная о безнадежной любви Дантеса, барон Геккерн уговаривал жену поэта «изменить своему долгу и спасти ее сына». Об этом рассказывала сама Наталья Николаевна и сестре Александрине, и, может быть, Пушкину.

«Старик Геккерен, – писала А. Арапова, – всячески заманивал Наталью Николаевну на скользкий путь. Едва ей удастся избегнуть встречи с ним, как, всюду преследуя ее, он, как тень, вырастает опять перед ней, искусно находя случаи нашептывать ей о безумной любви сына, способного, в порыве отчаяния, наложить на себя руки, описывая картины его мук и негодуя на ее холодность и бессердечие. Раз, на балу в Дворянском Собрании, полагая, что почва уже достаточно подготовлена, он настойчиво принялся излагать ей целый план бегства за границу, обдуманный до мельчайших подробностей, под его дипломатической эгидой… Вернувшись с бала, Наталья Николаевна, еще кипевшая негодованием, передала Александре Николаевне это позорное предложение».

Есть основание думать, что барон продолжал роковым образом руководить событиями. Вероятно, до Натальи Николаевны дошло и письмо его к одной даме, где Геккерн-старший, пытаясь обелить сына, прозрачно намекает на существующую связь между ней и его приемным сыном. Но молодая женщина не сумела дать отпор опытному интригану, и, выслушивая вкрадчивые речи и грязные намеки, оказалась в очень неловком положении. Все обострилось после ее неожиданного свидания с Дантесом на квартире Идалии Полетики.

Красавица Идалия была близкой приятельницей Натали. Молодые женщины познакомились еще в 1831 году. Идалия Полетика была умна, прелестна, благовоспитанна, у нее были большие голубые, ласковые и кокетливые глаза. Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный и несомненный успех. В числе ее поклонников самым верным, искренне влюбленным и беззаветно преданным был в то время П. П. Ланской, будущий муж Натальи Николаевны.

Пушкин всегда хорошо относился к Идалии. «Полетике скажи, что за поцелуем ее явлюсь лично, а что-де на почте не принимают», – пишет поэт Вяземским и Карамзиным. И вот эта женщина становится его врагом, потому что поэт, обычно не пропускавший легкой интрижки, отверг любовь Идалии и даже посмеялся над ней. В отместку красавица подготовила на своей квартире свидание Дантеса со своей подругой.

Как пишет А. Арапова, чтобы предотвратить интерес любознательных, Полетика поручила П. П. Ланскому под видом прогулки около здания зорко следить за всякой подозрительной личностью. В. Ф. Вяземская, с которой Натали (как и сам Пушкин в прошлом) делилась всеми своими проблемами, рассказывает: «когда она (Наталья Николаевна – А. Л.) осталась с глазу на глаз с Геккерном (Дантесом – А. Л.), тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней». Такую же историю передает в своем письме барон Г. Фризенгоф, в будущем муж Александрины.

Натали снова ведет себя неосторожно и в разговоре с ревнивым мужем. Она рассказывает ему и о письмах барона Геккерна, и о свидании с Дантесом. Поэт раздражен не на шутку. Однако это не повод для дуэли, и даже для возмущения. Но вся ревность Пушкина направлена на красивого кавалергарда. В свете заговорили о связи жены поэта с Дантесом. В своих воспоминаниях гр. Соллогуб пишет: «Он (т. е. Пушкин. – А. Л.) ревновал к ней не потому, что в ней сомневался, а потому что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением».

Однако поэту надо было опасаться не Дантеса… Гораздо опаснее для него было поведение царя. Увлечение монарха Натальей Николаевной давно уже для всех не было секретом. Сам поэт говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женой. Пушкину было чего опасаться. Редкая женщина могла отказать самодержцу в его домогательствах, а многие были просто рады услужить монарху.

Поэт верил своей жене, но все же беспокойство его проявлялось: «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, – пишет Пушкин жене. – Видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц». Надо было обладать большой смелостью, чтоб посылать такое письмо почтой, заранее зная, что его перлюстрируют и доведут до сведения «кого-то».