Город Победы - Ахмед Салман Рушди

окончательного краха Биснаги еще оставалось сорок лет, но ее долгое, медленное падение началось в день, когда Кришнадеварайя отдал этот дикий, своевольный, жуткий приказ, в день, когда Салуве Тиммарасу и Пампе Кампане выкололи раскаленными железными прутьями глаза. Ни один из них не сопротивлялся, когда женщины-воины, охранявшие двор, надевали на них наручники и заковывали в цепи. Женщины-стражники рыдали, и Тимма Огромный и Улупи Младшая, выведя двух приговоренных за ворота Царского квартала, тоже заплакали, не скрывая слез. Они медленно двигались со своими пленниками по направлению к кузнице, вниз по большой базарной улице, запруженной перепуганными людьми, кричащими, не способными поверить, и по мере приближения к кузнице замедляли шаг, словно не желая оказаться там. Через несколько мгновений, после того как из кузницы раздались крики боли – сначала кричал мужчина, затем женщина, – зазвучали и рыдания кузнеца; он всхлипывал, не в силах вынести того, что ему пришлось сделать. Эти слезы и крики не ушли в пустоту, напротив, они окрепли и разнеслись по всему городу, растеклись по широким магистралям и узким улочкам, влились в каждое окно и дверь, пока сам воздух не заплакал, а земля не начала испускать громкие вздохи. Когда через несколько часов царь отважился выехать в своей карете, чтобы оценить царящие в городе настроения, собравшаяся толпа забросала его туфлями, давая выражение своему отвращению. – Ремонстрация! – скандировали люди.

– Ремонстрация!

Это был беспрецедентный упрек в адрес власти, уличные выкрики, после которых люди стали думать о Кришнадеварайе по-другому, солнце его славы зашло и больше уже не поднималось.

После ослепления Тиммарасу и Пампа Кампана, дрожа, сидели в кузнице на табуретках, принесенных кузнецом, который не переставал извиняться даже после того, как они сказали, что прощают его; лучший врач Биснаги прибежал с успокаивающими припарками для их кровоточащих глазниц; незнакомцы приносили им еду, чтобы они не страдали от голода и жажды. С них сняли цепи, и они были вольны идти, куда вздумается, но куда им было идти? Они так и оставались в кузнице, страдая от головокружения и почти теряя сознание от боли, пока из Манданы не прибежал молодой монах с посланием от Мадхавы Ачарьи.

– Начиная с этого дня, – смиренно передал монах слова Ачарьи, – вы оба будете нашими самыми почетными гостями, для нас будет честью служить вам и обеспечивать вас всем необходимым.

Двоих несчастных осторожно усадили в ожидавшую их повозку, запряженную волами, и она медленно двинулась по улицам в сторону Манданы. Монах управлял повозкой; Тимма Огромный и Улупи Младшая шли следом; казалось, весь город наблюдает за тем, как они движутся к матту. Единственным звуком, который можно было услышать, был шум невыразимого горя, и сквозь слезы различимо пробивалось единственное слово:

– Ремонстрация!

19

В начале была только боль, это была такая боль, что делает смерть желанным благословенным облегчением. Когда в конце концов эта бескрайняя боль прошла, наступило ничто. Она сидела в темноте, немного ела, когда ей приносили еду, немного пила из медного кувшина с водой, который стоял в углу комнаты с надетой на горлышко металлической кружкой. Она немного спала, хотя это представлялось ненужным – слепота уничтожила границу между бодрствованием и сном, все ощущалось одинаково, и сны не снились. Слепота уничтожила и время, и она быстро потеряла счет дням. Иногда она слышала голос Тиммарасу и понимала, что его привели к ней в комнату навестить ее, но в их слепоте им нечего было сказать друг другу. Тиммарасу звучал, как слабый и больной человек, и она поняла, что ослепление выдавило из него почти все остатки жизни. Довольно скоро эти визиты прекратились. Ее также навещал Мадхава Ачарья, но ей было нечего ему сказать, он понимал это, и потому просто молча просиживал с ней какое-то время – это могли быть минуты или часы, разницы между ними теперь не было. Больше ее не навещал никто, но это было и неважно. Она ощущала, что ее жизнь закончилась, но в силу проклятия она должна прожить ее до конца. Ее оторвали от ее собственной истории, и она больше не чувствовала себя Пампой Кампаной, той, что творила чудеса, той, которой когда-то давно коснулась богиня. Богиня бросила ее на произвол судьбы. Ей казалось, будто она находится в темной пещере, и хотя кто-то приходил туда ночью и разжигал печь, чтобы она согрелась, это пламя было невидимым и не отбрасывало теней на стены. Ничто – вот все, что у нее было, и она сама тоже была ничем.

Комнату постарались сделать удобной для нее, но удобство не имело значения. Она знала, что в комнате есть стул и кровать, но не пользовалась ими, а продолжала сидеть в углу на корточках, сложив вытянутые руки на коленях. Спиной она опиралась на стену. Она просыпалась в этой позе и засыпала в ней. Ей было сложно мыться и согласиться на то, чтобы ее помыли, сложно совершать естественные отправления, но она знала, что периодически приходят люди, которые заботятся о ней, моют, переодевают в чистую одежду, расчесывают и смазывают маслом ее волосы. Все остальное время она проводила в своем углу – бессмертная, неумершая – в ожидании конца.

Случилось и неприятное беспокойство. В дверь постучали, и чей-то голос произнес:

– Царь! Это царь!

И он появился – особое, громкое, многословное ничто появилось внутри всепоглощающего, нераздельного, безмолвного ничто, и она почувствовала его прикосновение и поняла, что он целует ей ноги и молит о прощении. Он распластался на полу и рыдал, как невоспитанный ребенок. Звук был тошнотворным. Она должна была прекратить это.

– Да, да, – сказала она. Это были первые слова, которые она произнесла после ослепления. – Я знаю. Ты был зол, тебя понесло, ты плохо соображал, ты не был собой. Тебе нужно, чтобы я тебя простила? Я прощаю тебя. Иди и на коленях моли о том же старого Салуву, который был тебе как отец. Этот удар стал для него смертельным, и он должен услышать твои глупые извинения до того, как умрет. А что же я? А я останусь жить.

Он умолял ее вернуться во дворец и жить в комфорте, как подобает царице, которой она является, там будут исполнять любые ее прихоти, ее будут лечить лучшие врачи, и она будет сидеть по правую руку от него на своем собственном новом троне. Она покачала головой.

– Теперь мое место здесь, – отвечала она. – В твоем слишком много цариц.

Тирумала Деви и ее мать Нагала Деви находятся в заточении в своих покоях,