Скатерть Лидии Либединской - Наталья Громова

В книге есть строки, которые буквально пронзили меня, объяснив заодно ее тягу к людям, потребность в них, неистребимую жажду связности.

Лидия Борисовна, еще Лида, девочка «услышала, как кто-то из взрослых сказал, что средний срок человеческой жизни от шестидесяти до семидесяти лет. Я произвела простой арифметический расчет, и получилось, что при самом оптимистическом варианте бабушке осталось жить 15 лет, маме — 35, папе — 41, а мне — 65… (Слава Богу, доморощенная статистика обманула. — Ст. Р. )

Значит, по мере отбытия моих родственников в лучший мир мне придется коротать жизнь совсем одной. Целых двадцать четыре года я должна буду прожить одна-одинешенька! (О появлении собственной семьи я как-то не подумала.) Эта мысль приводила меня в отчаяние».

Представим силу этого детского страха — ужаса перед одиночеством — и оценим зрелое духовное напряжение, преобразившее его так чудесно…

О том, что Лидия Борисовна умерла, я узнал в больнице, лежа после операции. По-газетному заботясь, дабы некролог был подписан достойным человеком да еще с прославленным именем, позвонил Городницкому. Он и написал — очень хорошо, не забыв сказать, что она всю жизнь «отдала просветительству и пропаганде русской литературы как нравственной основы общества»; что ее уход «горькая утрата для русской культуры…».

Но мне — прости, Саня! — все же показалось, что нечто важное недосказано. И кое-что надо сказать вослед.

Я написал для «Новой газеты» еще один некролог, который и приведу, не стесняясь некоторых повторов:

«В чем был ее главный талант? Не умея обходиться без литературных ассоциаций, которым, впрочем, тут самое место, вспомню совсем другую эпоху, совсем другой мир. Когда — молодым — умер Дельвиг, его друзья, среди коих — Пушкин, Баратынский, Вяземский, вдруг обнаружили и признались друг другу, что исчезло нечто, связывавшее их крепче самого крепкого, — не стало самой их общности.

Лидия Борисовна умерла немолодой, слава Богу. Пережив многих из тех, для кого, подчас неосознанно, была как раз недостающим связующим звеном, загадочным магнитом, энергией центростремительности.

Не говорю о друзьях ее молодости, где ярче всех светит, наверное, Михаил Светлов, но — надо было видеть пасхальный стол ее последних лет (вот врезалось в память! — Ст. P., 2010 ), вернее, тех, кто вокруг него теснился. Хотя стол бывал таким, каким ему и должно быть у урожденной Толстой, „предоброй графинечки“ (как именовал ее в „Бестселлере“ Юрий Давыдов).

То есть они, друзья, уходили, а центростремительность оставалась — пока что во плоти, во здравии.

От имени покуда живущих имею смелость сказать, что и с уходом ее центростремительность ощущается. Должна остаться!»

Останется ли? — печально спрашиваю себя по прошествии времени. Ведь как-никак все это — бывшее. Чего уже не будет. Разве не страшно, не одиноко?..

Дина Рубина

«В России надо жить долго…»

Возвращаясь из поездки по Италии, в аэропорту Мальпенса я прошла паспортный контроль и, перед тем как войти в салон самолета, сняла с тележки израильскую газету «Вести». Усевшись в кресло и открыв разворот, я увидела некролог Лидии Борисовне Либединской, подписанный — спасибо друзьям! — и моим именем тоже. Вдох застрял у меня в горле.

Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, в Маале-Адумим, и я любовалась нарядной, элегантной, как обычно, Лидией Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж повторял: «Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой великолепный юмор… Вот счастливая!»

В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли, сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней свободой.

Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или кого-то.

Знаменитая, уже растиражированная фраза Либединской: «Пока мы злимся на жизнь, она проходит».

Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те три года, с 2000-го по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась: истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в Лаврушинском.

Она вообще любила и понимала толк в красивых вещах, не обязательно дорогих, и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны, ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке.

Однажды она уехала вот так на зимние месяцы в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.

— Как там моя Л.Б.? — спросила я. — Вы ее не обижаете?

— Кто ж ее может обидеть, — сказал он. — Здесь вокруг нее три дочери — Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза».

И мы одновременно рассмеялись — неугомонность и страсть к путешествиям и поездкам «тещиньки» была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В Иерусалиме, просыпаясь по утрам, спрашивала: «Ну, куда сегодня едем?»

Домашние старались украсить ее «курортные зимы» поездками, встречами, интересным гостеванием. Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в одном из хостелей в Иерусалиме — это муниципальные дома для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр — но обошлось, не упала! — и спокойно заметила:

— Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать шейку бедра.

У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на какую-нибудь восхитительную чепуху — подарки, сувениры, какие-нибудь бусы, кольца для салфеток…

В отрочестве в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, — она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: «Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры!»