Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

В конце концов мне все это надоело. Я начал писать нерегулярно, а потом и вовсе перестал. Мандука пытался возобновить переписку, но то ли ему наскучило это занятие, то ли он не хотел быть навязчивым, — во всяком случае, он скоро оставил меня в покое. Последняя его записка содержала неизменное пророчество:

«Русские никогда не войдут в Константинополь!»

И русские действительно не вошли в Константинополь. Но вечно ли пророчество? Может быть, когда-нибудь они все-таки займут этот город? Трудно сказать. История, как и природа, шутить не любит. Три года мучился бедный Мандука, прежде чем сойти в могилу. Его жизнь сопротивлялась, как Турция, и сдалась только потому, что не нашла союзников в медицине и фармацевтике. Мандука умер, но ведь гибнут и государства, и не вопрос о долговечности Турции волновал моего прокаженного соседа, а то, войдут ли русские в Константинополь.

Глава XCI

УТЕШИТЕЛЬНЫЙ ВЫВОД

Разумеется, все эти мысли пришли мне в голову не по дороге в семинарию, а сейчас, в моем кабинете в Энженьо-Ново. Тогда я сделал лишь один вывод: два года назад мне удалось скрасить существование Мандуке. Теперь я нахожу, что не только облегчил его муки, но и сделал его счастливым. Это соображение весьма утешительно. Еще бы, я помог бедняге на два-три месяца забыть о болезни и обо всем прочем. Не так уж мало при подведении итогов моей жизни. Если на том свете существует вознаграждение за невольно совершенные добрые поступки, этот поступок вполне сможет искупить несколько моих прегрешений. Что касается Мандуки, он ведь не из греховных побуждений предрекал России неудачу в войне, но если это и было так, значит, он уже сорок лет искупает блаженство, которое испытывал несколько месяцев. В таком случае лучше бы он просто стонал от боли, не высказывая никаких мнений.

Глава XCII

НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ…

Я не был на похоронах Мандуки. Многих людей предавали земле без меня, и я никогда об этом не печалился, но тогда я почувствовал сильное огорчение. Неизъяснимая меланхолия овладела мной при мысли о первой в жизни полемике, о том, с каким удовольствием бедняга получал мои ответы и стремился их опровергнуть; не говоря уже о прелести прогулок в экипаже… Но время быстро смягчило душевную боль. И не только время; два человека пришли ему на помощь: Капиту, которая снилась мне в ту ночь, и еще кое-кто — о нем речь пойдет в следующей главе. Здесь хочу лишь заметить, что если кто-либо прочтет мою книгу со вниманием, а не пробежит глазами, лишь бы оправдать затраты на ее покупку, он неизбежно придет к выводу: не так страшен черт, как его малюют. Иными словами…

Иными словами, мой сосед на улице Матакавалос пытался умерить физическую боль, пускаясь в рассуждения о войне и о русских. Конечно, встречаются более отрадные утешения, а лучше всего не болеть совсем, но божественная природа любит развлекаться подобными контрастами, и на самой больной и зловонной почве нередко произрастают цветы, да к тому же самые красивые. Мой садовник утверждает, что фиалки особенно нежно пахнут, когда их удобряют навозом. Возможно, он прав.

Глава XCIII

ДРУГ

Эскобар помог мне забыть все горести. В воскресенье в полдень он явился на улицу Матакавалос. Минут пять не выпускал он моей руки, словно мы не виделись целую вечность. Итак, вслед за любовью на помощь мне пришла дружба. И какая дружба!

— Ты пообедаешь со мной, Эскобар?

— Я для этого и пришел.

Мою мать тронуло его дружеское отношение. Эскобар говорил с ней почтительно и даже смущенно, как бы затрудняясь в выборе слов. Обычно мой друг за словом в карман не лез, но человек меняется в зависимости от обстоятельств. Он сказал, что ценит меня за доброту и воспитанность; в семинарии меня все любят, да иначе и быть не может. Конечно, большую роль в моем воспитании сыграла «нежная и редкостная мать», которую мне даровало небо… Голос его прерывался и дрожал от волнения.

Эскобар привел всех в восторг. Я был так доволен, будто сам его изобрел. Жозе Диас, как обычно, охарактеризовал его рядом эпитетов в превосходной степени, дядя Косме сыграл с моим другом две партии в триктрак, даже тетушка Жустина не нашла, в чем его упрекнуть; потом, правда, она высказала мнение, что мой друг чересчур любопытен, и глаза у него как у сыщика, от них ничего не ускользает.

— Такие уж глаза у него, — заметил я.

— Я и не говорю про другого, — возразила тетушка.

— У него умные глаза, — сказал дядя Косме.

— Определенно, — поддержал его Жозе Диас, — хотя дона Жустина тоже права в какой-то степени. Одно не исключает другого, и размышление, естественно, порождает любопытство. Его слишком многое интересует, это верно, но…

— А по-моему, он очень серьезный мальчик, — вступила в разговор моя мать.

— Совершенно верно, — подтвердил Жозе Диас, не желая перечить ей.

Когда я передал Эскобару отзыв о нем матери, умолчав, разумеется, об остальных высказываниях на его счет, он обрадовался невероятно, воскликнув, что донья Глория слишком добра к нему. Эскобар принялся в свою очередь расхваливать мою мать — она и серьезная, и достойная во всех отношениях, и молодая, очень молодая… Сколько ей лет?

— Сорок, — округлил я из тщеславия.

— Не может быть! — удивился Эскобар. — Сорок лет! Ей не дашь и тридцати: она моложава и красива, ты удивительно похож на нее — у тебя совершенно такие же глаза. Она давно овдовела?

Я передал ему все, что знал о семейной жизни матери. Эскобар слушал внимательно, иногда переспрашивая. Я признался, что совершенно не помню фазенды, где родился. Он был удивлен и рассказал несколько случаев, происшедших с ним в трехлетнем возрасте; они были еще свежи в его памяти.

— И больше вы не возвращались в имение? — спросил Эскобар.

— Нет, не возвращались. Смотри-ка, вон идет негр, он как раз оттуда. Томас!

— Да, сеньор!

Негр выполнял какую-то работу на огороде, он подошел к нам и остановился в ожидании.

— Он женат, — пояснил я Эскобару. — А где Мария?

— Она толчет маис, сеньор.

— Ты еще помнишь усадьбу, Томас?

— Да, вспоминаю, сеньор.

— Хорошо, иди.

Я указал Эскобару на другого раба, потом еще на одного; этот Педро, тот Жозе, а вот тот Дамиан…

— Да тут у вас все буквы алфавита, — прервал меня Эскобар.

Действительно, имена многих негров начинались на разные буквы, и я только тут обратил на это внимание; однако кое-кто из рабов носил одинаковые имена, тогда их различали по прозвищам: Жоан Глупый, Мария Толстая, или по месту рождения: Педро из Бенгелы, Антонио из Мозамбика…

— И все они живут здесь, в доме? — заинтересовался мой друг.

— Нет, одни уходят на заработки, другие нанимаются к чужим. Невозможно держать всех дома. А большинство рабов осталось на фазенде.

— Меня изумляет, что донья Глория так быстро привыкла к жизни в городе, в четырех стенах; правда, дом у вас большой.

— Не очень, у мамы есть другие особняки, гораздо больше. Но она говорит, что хочет умереть здесь. Остальные дома сдаются внаем. Некоторые из них громадные, как на улице Китанда…

— Я знаю это здание, оно великолепно.

— Маме принадлежат особняки на улице Компридо, в Новом Городе, на улице Катете…

— Значит, у вас всегда будет крыша над головой, — заключил Эскобар, дружелюбно улыбаясь.

Мы направились в глубь двора, прошли мимо водоема для стирки, задержались там на мгновение, разглядывая валек для белья и рассуждая об аккуратности; потом пошли дальше. Не помню, о чем говорил мой друг; припоминаю лишь, что его речи показались мне остроумными, я рассмеялся, он тоже. Моя веселость заразила его. Небо было такое ясное, воздух так чист; казалось, вся природа радуется вместе с нами. Так бывает в лучшие моменты нашей жизни.

Эскобар обратил внимание на гармонию нашего настроения с окружающей природой, возвышенность его суждений поразила меня; он снова заговорил о моей матери, называя ее ангелом красоты духовной и телесной.

Глава XCIV

ОБ АРИФМЕТИКЕ

Слишком долго было бы приводить все высказывания Эскобара. Кроме прочих достоинств, он еще умел быстро и правильно считать. У него был математический ум. Трудно вообразить, с какой скоростью мой друг складывал и умножал числа в уме. Деление, всегда представлявшееся мне труднейшим действием, казалось ему сущим пустяком; Эскобар щурил глаза, поднимал их кверху, шептал что-то про себя — и задача решена. Он мог одновременно проделать это с семью, тринадцатью, двадцатью цифрами. Склонность его к занятию арифметикой была огромна; ему нравился даже сам вид арифметических примеров; он считал, что от чисел куда больше пользы, чем от всех двадцати пяти букв алфавита.

— Есть буквы ненужные, без них вполне можно обойтись, — говорил он. — Какая разница между «д» и «т»? Они звучат почти одинаково. А «б» и «п», «с» и «з», «к» и «г»? Они просто-напросто вносят путаницу в орфографию. Зато не существует двух цифр с одинаковым значением: четыре это четыре, а семь это семь. Ты только посмотри: четыре и семь образуют при сложении одиннадцать. Удвой одиннадцать — получишь двадцать два; умножь его само на себя — получится четыреста восемьдесят четыре, и так далее. Однако самая удивительная цифра — нуль. Сам по себе он ничего не значит; но служит этот знак для увеличения. Пятерка всего-навсего пять, а поставьте около нее два нуля, она превратится в пятьсот. Итак, ничтожное количество превратилось в большое, чего отнюдь не получается при удвоении букв, ведь мой аппетит не меняется в зависимости от того, напишу я это слово с двумя «п» или с одним.