Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы - Иза Фраймович

Леонид Львович Фраймович, Иза Зиновьевна Фраймович

Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы

Поэзия моей мамы

Иза Зиновьевна Фраймович (девичья фамилия – Петрушанская) родилась 25 января 1925 года, а 19 октября 1980 года её не стало. Пережив блокаду Ленинграда Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. (вторая мировая война), заболела тяжёлой болезнью и в течение 23 лет была прикована этой болезнью к креслу.

Всё это время с ней был благородный и мужественный человек – её муж, Лев Гедальевич Фраймович (к слову – сам участник боёв под Сталинградом той же войны, потерявший в ней ногу; родился 18 октября 1922 года, умер 16 марта 1985 года). Кое-что из выборочно представленного здесь, в этой части книги, может показаться сырым, не обработанным окончательно, но это и не удивительно: у Изы Фраймович не хватило сил и времени. Их было слишком было мало.

Наивность некоторых сочинений лишь кажущаяся, ибо они выстраданы. Кроме того, каждый человек – дитя своего времени.

При всех этих возможных недостатках всё, сочинённое Изой Фраймович, нам нравится. Может быть, потому, что она для нас мама и бабушка?

Леонид Фраймович (сын).

Анна Фраймович (Коэн Яшар, внучка).

P. S.

Иза Зиновьевна Фраймович – номинант премии «Поэт года 2011» (том 1, несколько из представленных здесь стихотворений). Поэма и стихотворения о блокаде Ленинграда вошли в альманах «Воинская слава» (том 1).

(Конкурс и книги сайта «Стихи. ру» (www.stihi.ru)

Ветерок

Лёгкий, тёплый ветерокНежных дум поток повлёк,Запах тех далёких днейТрудной юности моей.

Вот принёс он запах школы —Самых лучших дней весёлых.Школьный бал и школьный вальс.Незабвенный образ ваш.

Ветерок подул вторично —Стало всё так необычно.Думы горькие войныПотянул из старины.

Ветерок не задержался,Дальше в прошлое помчалсяИ напомнил дивный лесЗвуков полный и чудес.

Ель, сосну, осины ствол,Куст малины, диких пчёл,Говор птиц и шум листвы.Низко спиленные пни.

Вдруг пахнул таким знакомымЛивнем за стеклом оконным.Чудным запахом весныПервой после той войны.

Полумраком белой ночи.Прелестью набухших почек.Вешним сном далёкой были,О которой позабыли.

Не слёзы

Ах, не трогай раны.Не смотри в глаза.Это капля крови.Ты думаешь слеза?

Очень тонкой сталаВ ранке той струна.Волоском заденешь —Закровит она.

Будь же милосерднейИ не вспоминай.О том, что было, будетНе напоминай.

И не смейся, видяНа глазах слезу.Это капля крови.Сквозь неё гляжу.

Будто ты не знаешь:Не плачу никогда,А из глаз струитсяКровь, а не вода.

Спасибо

Спасибо, что вижу, спасибо, что слышу.Спасибо – хотя бы сижу.Спасибо, что есть на свете искусство,Которым заняться могу.

Не знаю ни правил его, ни законов.Я просто пишу и пишу.Но мне и не надо ни славы, ни тронов.Облегчило б душу мою.

Спасибо всем тем хочу я сказать,Кто участь со мной разделил.Спасибо, мой верный и преданный друг,Что сердце своё сохранил.

Дай забвенья

Опять к тебе я прибегаю.Всем сердцем я к тебе стремлюсь.Что это мне даёт, не знаю,Но я себе другой кажусь.

Как будто бы не я, как будто бы другаяСидит уж много лет на кухне в уголкеИ, слёзы горькие глотая,Влажный платок сжимает в кулаке.

Со стороны, быть может, и не видноЖестокую печаль и жало огорченья.Но я-то чувствую, но мне-то так обидно!О муза! Пожалей и дай забвенья!

Дождь в окне, долго длится ненастье.Грустно слышать – закройте окно.Вечность целую длится несчастье —Лишь мгновение счастья дано.

Берегите же миг наслажденья.Окунитесь в него с головой.Уж не будет ему повторенья.Только вспомнится что-то порой.

Набери счастья полною грудью,Чтобы сердце не ныло потом.И вне счастья, чтоб справиться с грустьюИ ненастьем за вашим окном.

Ветер гнёт ветки ивы плакучей.Плачет дождь над её красотой.Только дуб величавый, могучийНе согнётся в печали такой.

Он пустил в землю крепкие корни.Всё вобрал, что земля может дать.Ему ветер и солнце покорны.Ровно будет в ненастье стоять.

Только чуть зашевелит ветвями.Усмехнётся, прикроет глаза.Будто он посмеётся над вами.Нипочём ему буря, гроза.

Кто сумел взять прекрасные сокиНашей бренной, но сладкой земли —Не страшны им жестокие роки.Никакие дожди не страшны.

Болезнь

Плачет вьюга и злится, и стонет.Звук шагов чьих-то там на крыльце.Выступающий пот на ладоняхХолодеющих рук, на лице.

Что там движется очень большое?Тянет щупальца, хочет обнять.Оно скользкое, злое такое.Боже! Страшно мне, буду кричать!

Липнет к телу рубашка ночная.Пот течёт по обеим щекам.Что ты смотришь? И кто ты такая?Я тебе ничего не отдам.

Ничего у тебя я не брала.Я тебе ничего не должна.Что смеёшься? Наверно, ты знала,Ты спешишь, ты за мною пришла.

Подожди: что-то важное я не сказала.Что-то сделать ещё я должна.Лишь в минуту прощанья узнала:Ах, какою я глупой была!

Ну зачем распустили вы косы?Ветер треплет, запутает их.Завертелись у мельниц колёса.Вдруг затянет и вас молодых.

Перемелет вам белые руки.Передавит вам косточки все.Не заметит жестокие муки.Ну и что ж! Так всегда и везде!

Стоны их принимая за песню,Перемелете всё, жернова.Всё равно они крутятся вместе —Человек, а с ним и трава.

Косит, косит своею косою.Ещё смотрит, смеётся в глаза.Убирайся! Я тебе не открою.Здесь ещё я кому-то нужна.

За окном, вроде, капает что-то.Солнца нет: оно ещё не взошло.На стене чёрно-белое фотоПодмигнуло мне: всё, мол, прошло.

* * *Я оставлю этот мир без сожаленьяО своей несбывшейся мечте.Дорогие, я прошу у вас прощенья,Что стремлюсь скорей к могильной тьме.

Там, мне кажется, я буду равнойСреди неживущих на земле:Нет там ни последних и ни главных,Всё вертится в общем колесе.

Но, когда мой дух воспрянет вольно,Тело предадите вы земле,Вспомните, что мне уже не больно.Потому не плачьте обо мне.

* * *Без пафоса, и шума, и бравадПрими и дань мою, мой Ленинград.

Те девятьсот суровых дней,Блокаду, нашу жизнь в ней.Какие б ни прошли года,Мы не забудем никогда.

Всем классом были в СтрельнеДвадцать второго, в воскресенье.Но долго как-то не гулялось нам.Разъехались все вскоре по домам.Предчувствия всех, что ли, нас томили?Мы об испанских детях много говорили.

К подруге по дороге я зашла.Там первый раз услышала: война.Потом уже не раз, не дваМы слышали: «Вот кончится война…»Ну а тогда не знали мы, что вскореНам предстоит такое горе.

На крышах у ворот дежурил стар и младИ наблюдал, как по утрам взмывалаэростат.Усиленно работал в эти дни военкомат.Рыдали матери, прощался Ленинград.

С какою болью мы смотрели,Когда от бомб склады горели!Чёрный дым – то сахар жжённый.Мука и масло, хлеб палённый.Дворцы, мосты и Летний сад —От пепла посерел весь Ленинград.Началом мужества без колебаний.Все верили, что город не сдадут.Нам трудно будет, но фашисты не войдут.

Я помню, мы мальчишек в партизаныпровожали,А на другой день сами на окопы уезжали.

Нас в Веймарне высадили целый эшелон,А в Кингисепп уже не шёл вагон.Мы только разместились, начали копать,Как с самолёта пулями фашист нас началполивать.Пришлося к лесу нам бежать,Дальнейшего приказа ожидать.

Увы, тогда ещё вначалеНаши солдаты к Ленинграду отступали.

Обратно шли пешком до Ленинграда,А за спиной уже гремела канонада.Когда из леса мы дошли до здания вокзала,На рельсах лошадь первой жертвойувидала.И как-то сердце сжалось от печали.Ведь мы войны до этого ещё не знали.

Деревни опустели.Разбитые, сожженные дома,В них трубы почему-то уцелели.Солдаты пыльные со сжатыми зубамиВ обратный путь шагали вместе с нами.Чтоб неприступной сделать из солдатоградуИ намертво закрыть последний подступк Ленинграду.

Мы шли три дня, три ночи.Конечно, мы устали очень.Но страшное нас ждало впереди.А детство оставалось позади.

Я так хотела фронту помогать.Решила кровь свою сдавать.Анализы все собрала, сдала.Кровь оказалась первой группы, я здорова,кровь годна.

Но неудача преподносит мне и тут:До восемнадцати лет кровь не берут.Тогда на курсы медсестёр я записаласьИ месяца 4 занималась.

Октябрь шёл, но школы не топили.Подкрадывался голод, нас бомбили.У магазинов дикие хвосты стояли.Последние продукты по карточкам давали.Мы тоже получили колбасу из крови.Неделю кушали её, не боле.А хлеб всё урезали, урезали.Пока сто двадцать пять уж не давали.

Вначале, когда немцы нас бомбили,Мы вниз на лестницу или к соседямуходили.Потом от голода страх притупился, мылежали.Как будто и тревоги не слыхали.

Но на занятия я шла.Уже в той группе я была,Что отправлять должны на фронт.Тогда мне шёл семнадцатый год.

Но и на фронт меня не взяли.«У вас ведь дистрофия», – мне сказали.И правда, носилки я поднять уж не могла,Но делать для фронта я что-то должна.

Ноги не слушались, идти не желали.В холоде, в голоде все трое лежали.Но что мне холод, что мне голод,Когда в репродукторе: «…оставили город…»Карандашом на обоях писала.Над каждым оставленным пунктом рыдала.Рукою худой, как ветка берёзы,Я вытирала кровавые слёзы.Нет, кто не пережил, тот не поймёт,Как слово «оставили» сердце грызёт.

И всё же мы верили твёрдо тогда:В наш город врагу не пройти никогда.

А иногда мы с постели вставали,На санки кастрюли – за водой уезжали.На улице снег – до колен увязали.В снегу, зашитые в простыни, трупылежали.Похоронить, видно, честно хотели,Но расстояния не одолели.

На Фонтанке фигуру запомнила я:Завёрнутых вместе – мать и дитя.Отец их, наверно, на фронте сражался.Не знал, что труп их семьи на Фонтанкевалялся.

Неделю иль две хлеба вовсе не было.За ним на Васильевский остров ходила.Навстречу и рядом шли чёрные лица:Чтоб было напиться, жалели умыться.Голодные взгляды по снегу блуждалиИ что-то всё время искали, искали.

Мороз был сильнейший, как в голод бывает.Плевок на лету до земли замерзает.Кой-где месяцами горели дома.Их не тушили: мёрзла вода.

И именно в это ужасное времяЯ в театр попала, Онегина пели.И где только силы артисты набрали?Но пели отлично, отлично играли.

Не знаю, откуда терпенье берётся,Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.

Нам хлеб добавляли самую малость,Но нам это, право же, чудом казалось.

Весной убирали от снега дворы.На фабрику с мамой работать пошли.Для маскировки там сетки плелись.

Потом как-то наши пути разошлись.Мама слегла и больше не встала.На оборонные Зоя попала.Я же учиться было пошла,Но не на долго: мать умерла.

Бедная мамочка, мало жила,Видеть нас взрослыми не дождала!В братской могиле её хоронили.На похоронах мы с сестрою не были.Много трупов из больницы возили.Родичи их хоронить не ходили.

Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,Выдержать голод она не смогла.Ещё до войны больною была.Пусть же ей будет пухом земля».Я плакала долго, долго скучала.

Ходила повсюду, работу искала.По объявлению в ломбард поступила.Теперь каждый день на работу спешила.

Вечером страшно в квартире пустой.Шёл ещё только сорок второй.

Иногда с оборонных сестра приходила.Ей говорю: «Перебраться решила».

Тётка в квартире своей прописала.Вещи в руках я перетаскала.Когда ж по асфальту машину катили,Артиллерийский обстрел объявили.Замерло всё: машины и люди.

Долго стучать метроном ещё будет.

Слышно: со свистом снаряд пролетит.Среди тротуара машина стоит.Потом уж, когда отбой объявили,Дальше машину мы покатили.

Там две соседки ещё проживали.Все в одной комнате мы зимовали.

Ох и тяжёлой была та зима.От голода грызла подушки, рвала.

Но нет ужасней, не бывает больней,Чем видеть больных и голодных детей.

Мальчик двухлетний, соседкин сынок,От голодухи совсем изнемог.Когда же из хряпы я суп приносила,Мать ему больше оставить просила.Ел жадно и быстро, косился на мать,Чтобы успеть у матери взять.Он так ещё мал был и стар был лицом.И не знаком с героем отцом!Его не отец, а страх, голод растили.В нём чувства ещё первобытными были.

Проклятый фашизм, разве можно забыть?!Жизнь человека во что превратить!

А мальчики те, что в хлебных стоялиИ слабо прикрытый довесок хватали?В рот запихнут и жуют, и жуют.И пусть их голодные люди убьют.Им всё равно, не до обид.А взрослые злятся, а сердце болит.Каждый своих голодных имеет.Да и от голода чувства тупеют.

Таков был внешний вид Ленинграда,Когда город любимый сдавила блокада.

Но эти голодные люди трудились.Их головы перед врагом не склонились.

На заготовки в лес и я направлялась,Хотя на ногах уж неважно держалась.Ночью, тихонько, нас в катер грузили,По Ладоге группами перевозили.На той стороне нас машины встречалиИ прямо на пасеку нас отправляли.

Первое время со страхом смотрела.Сил не хватало, пилить не умела.Старалась отчаянно, отчаянно билась,Но мастером леса я не родилась.К тому ж постоянно голодной была.Порядком меня измотала война.Девчата со мною пилить не хотелиИ как-то со злостью даже глядели.Ужасно страдала от этого я,Но сделать с собой ничего не могла.

А время прошло, и я научилась.Мне легче не стало, но я страшнокрепилась.Я пробыла года там полтора.

Работала бракёром, потом – в мастера.

Вернулась домой уже в сорок пятомС измученным телом и сердцемпомятым.

В норму я долго войти не могла.И долго ещё я голодной была.Столь длительный голод с ума чуть не свёл.Нормальный меня б сумасшедшею счёл,Когда б мои мысли он мог прочитать.За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,Только не совесть, не мой Ленинград.На это не хватит и двести блокад.Такое и в голову не приходило.

Жизнь моя просто была мне не мила.Я даже завидовать начала тем,Что продавали любовь свою всем.Они белый хлеб даже с маслом едали.Такие ж, как я, только знали страдали.Порой ненавистна себе я была:Другие могли, а я не могла.

Ох, сколько мучений война принесла.Будь проклято слово даже «война».

Теперь тем подонкам «за давностью лет»?Но тех, что погибли, всё-таки нет.

Верните детей матерям, что рыдают.Мужей жёнам верните, что их ожидают.Детям верните отцов, матерей.Ноги и руки на место пришейте.

Возможно ли сделать такое? Нет?Какого же чёрта: «…за давностью лет»?

Сколько бы лет с тех пор ни прошло,Миру известно это давно:Дело не в том, что нужно отмщенье,А в том, что такое нельзя проститьпреступленье.

Память