Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

в ночи засияло. Тела ночных купальщиков излучали зеленоватый свет, казались совершенными. Планктона было так много, что он налипал на всякий прибрежный мусор: щепочки, окурки, огрызки — и те, выброшенные легкой волной на берег, горели в песке фосфором. Часто падали звезды. Когда они пролетали над морем, чудилось: они падали в воду с шипеньем и выбросом пара. Зарницы, охватывавшие полнеба, были часты и на мгновенье освещали акваторию залива. А в одном месте, где-то за пределами залива, за чертою ночного горизонта, если всмотреться хорошенько, из-под воды, в небо, рябое от созвездий, поднимался едва различимый столб золотистый.

Штиль держался два дня. Валентин забеспокоился. Неужели надолго остановилось море? Не должно. Что-то уж больно часто оно себе это позволяет. Казалось бы, чем плохо рыбам? Тихо. Водица прозрачная. Кувыркайся на просторе, наслаждайся благодатью! Ан нет! Подавай фауне морской волнение. Пусть хоть какую-никакую захудалую рябь, но чтобы обязательно перемешивание вод было. А раза два в месяц непременно шторм. Заурядный штормяга вполне устроит. Выходит, обитатели моря и в самом деле находят в бурях покой? Покой не покой, а шторм нужен морю, как человеку сердце. Шторма насыщают воду кислородом. Неделя непрерывного штиля — смерть. Дельфины и красная рыба, оказавшиеся в зоне длительного штиля, задыхаются. Есть в море микроорганизм никтон, он выделяет углекислый газ. Этот незримый убийца уже на четвертый день штиля съедает весь кислород и насыщает воду углекислым газом. Тут и начинается замор.

Валентин беспокоится. Два дня. В ночь на третий не спит. Бродит по песку за третьим скалистым выступом. Слушает море. Зовет ветер. И тот услыхал рыбинспектора. Где-то сразу за полночь шумнул полынью между камнями наверху третьего скалистого выступа. Валентин услыхал, как зататакал пропеллер ветряка на том выступе. Пошел ток, и на воду упал отблеск электрофонаря от сторожки. Валентин поднялся к ней по узкой, словно дымок, вьющейся тропе. Ветер разбирался. И — вместе с ним долетел до Иванова нервный рычок, другой, третий... плохо отрегулированного, оттого не желающего заводиться «Вихря».

Валентин побежал на звуки.

Шура Бакланов как чувствовал: по дороге на элеватор тормознул у конторы, заскочил в бухгалтерию позвонить в рабочий городок, в общежитие. Ему дали общежитие. Он спросил, как чувствует себя Агриппина Бакланова, а там и понятия не имеют, кто такая Агриппина Бакланова. «Вы не знаете Грушу? — сначала удивился, потом возмутился Шурик. — Не знаете беременную женщину, которой каждую ночь на «Колхиде» привозят цветы?» Ответили, что не знают такой. «Так это я и привожу тюльпаны. К вашему сведению, я муж ее! — орал в трубку Шура. — Ей же вот-вот рожать. Я должен знать, как она себя чувствует. Как самочувствие? Тьфу! Заморочили вы мне голову».

Наконец Шуре ответили, что его жене вызвали скорую». «Зачем «скорую»? Что, так уж плохо?.. Не плохо? Так зачем «скорая»? Я сейчас подъеду на «Колхиде»... Машина такая. Ну, вы ее знаете. Я же на ней приезжаю к вам... Да, да! С тюльпанами... Именно, еду. Не отдавайте ее «скорой». Пусть дождется меня. Але! Ну ладно».

И выбежал, и что есть духу понесся в городок. На его счастье, «скорая» еще не приехала. Дежурная звонила в больницу. Там обещали, но не сию минуту. Оказывается, имеющиеся на ходу две кареты ушли по срочным вызовам и тоже за роженицами.

— И не надо. И не стоит, Груша, — суетился Шурик.

Агриппина с большим узлом у ног сидела в вестибюле общежития, дожидаясь «скорую помощь».

— Не мельтеши, Шура! — слабым голосом просила она. — Мне дурно и без того.

— Ладно! Давай узел. — Шурик схватил вещи Агриппины и поволок к машине. Тут же вернулся, кряхтя, взял на руки жену и, чуть присев на длинных ногах, понес покачиваясь.

— Ты че? Я не калека! — пыталась сопротивляться Груша.

У выхода из общежития Бакланову пришлось сдаться. С такою ношей на руках протиснуться в дверь не представлялось никакой возможности.

— Колчедан, прошу тебя, не тащись за мною в роддом.

— Ладно. — Художник вертел в руках, испачканных по локти бирюзовой краской, малярную щетку. Он как раз заканчивал красить фелюгу. Установил ее посреди двора на бетонный фундамент. Отделал внутри как положено. А вот покрасить все руки не доходили. Затеял вчера. Сегодня намеревался кончить дело.

— Валера, умоляю тебя. У меня от красок аллергия.

Колчедан выскочил из комнаты. Потоптался в сенцах. Толкнул дверь на улицу. Бросил в ведро с керосином щетку. Вымыл в том же ведре руки. С тщанием долго вытирал их ветошью. Затем мыл с мылом под краном. Руки пахли теперь уже не столько олифой, сколько нефтью. Колчедан хотел уже ставить на примус воду, чтобы попробовать горячей водой отмыться от въедливого запаха, как у двора, круто развернувшись, остановилась «Волга» с крестами.

Марина Сергеевна молча прислушивалась к себе. Она почти понимала в этот момент, что такое смерть. Понимала и не боялась ее. Не боялась, потому что знала: смерть ей не грозит; рано ей бояться смерти. Марина Сергеевна чувствовала в себе нечто такое, что давало ей абсолютную уверенность: все у нее будет хорошо. Она даже, зажмурившись от боли, на миг увидела вроде бы чадо свое. Мальчика.

Вот на этом и покинуло Марину Сергеевну сознание.

Очнулась от крика. Открыла глаза. Старый Комитас держал дитя. Встретившись с Мариной Сергеевной глазами, заговорил весело, показывая новорожденного со всех сторон. Она видела, что родила мальчика с белыми, длинными, в завитушках волосами.

Потом она ощутила невероятно сильную хватку маленького рта. Ребенок насыщался соками матери. Ребенок жил своею жизнью. И сознание этого открыло перед Мариной Сергеевной еще одну тайну. Тайна оказалась настолько впечатляющей, что начисто вытеснила из памяти Марины Сергеевны те откровения, что открылись ей в момент страдания. Она забыла, что такое жизнь и смерть. Она поняла самое главное — что такое МАТЬ. И этого ей было достаточно. И этого ей хватит на всю жизнь до самой смерти. Это знание будет ее выручать из опасностей бытия, помогать в невзгодах. Материнство — вот ее удел. Это она понимала и тем была счастлива.

ШТОРМ

Василий, как только поднялся ветер, смотал удочки и поторопился вернуться домой до шторма. Да и поздно уже было. Завтра с утра — в котлован второго