Вакансия - Сергей Малицкий

– А что, – кашлянул Дорожкин, которого слова Козловой не то что обидели, нет, они просто все расставили по местам, – Адольфыч тоже заслуживает подобного?

Ничего не сказала Козлова. Только поймала взглядом переносицу Дорожкина, губы скривила в легкой улыбке и застыла, чуть покачивая головой в такт чему-то, звучащему внутри нее. Дорожкин уже хотел встать да распрощаться, как она негромко вымолвила:

– Что, инспектор, думаете, что там поговорили, там перебросились, и дело сделано? Если железным прутом замешено, ивовым не перемешаешь.

– Значит, помочь не хотите? – спросил Дорожкин.

– Не смогу, – почти безразлично вымолвила Козлова. – Если я себя для тебя буду рвать, да даже за-ради дочери, что ей от меня, разорванной, останется? Ты ж как дитя малое – ворожба дело такое, на веревке в нее не спустишь, и от дурости она не свернется. И ты не лимон, и она не молоко.

– Ну как мне хоть делать-то все? – рассердился Дорожкин. – Как хоть кричать-то? Звать как?

– Зажги четыре свечи, – вымолвила чуть слышно. – Сядь так, чтобы видеть все четыре. Прочий свет потуши весь. Кроме кольца. О кольце потом. Поставь что-нибудь. Будильник, тряпку мокрую повесь, чтобы капало с нее в блюдце, капельницу над жестяным подносом помести или метроном заведи. Можешь у меня взять, Алена хотела девочку родить, да на пианино ее научить. Метроном купила, тетради нотные. Уже и к пианино присматривалась. Я ей говорила: чего ты удумала, дуреха? Ты еще и ребенка даже не понесла, только от одного мужика сбегла, другого еще и в проекте нет, а ведь даже коляску покупать, пока не родила, примета плохая…

Козлова махнула рукой, поднесла ее к губам, пустила по щеке слезу, заговорила снова:

– Поставишь метроном. Заведи его. Лучше всего, чтобы с пульсом он совпадал. Или пополам бил. Или вдвое. Имей в виду, если все получится, из обряда вывалишься, когда завод закончится. Ты ж не умеешь ничего. Ну да тебе и не надо ничего уметь. Тут желание самое главное. Не старание, а желание. Садишься поудобнее, но не развалившись, а чтобы макушка в потолок смотрела, да спина ровной была, и читаешь стишок какой-нибудь. Сто раз, двести, сколько получится. Можно не стишок, молитву. Да хотя бы «Отче наш». Читаешь, пока в голове не зазвенит. Особенным звоном, сразу догадаешься. А если не зазвенит, то хоть до утра языком молоти, все одно не срастется.

– Ну а если зазвенит? – нарушил новую паузу Дорожкин.

– Зазвенит – зови кого-нибудь, – пояснила Козлова. – Кого знаешь, кто говорить с тобой будет, кто недавно умер или давно, но духом не рассеялся. Не подскажу, тыкай, пока дотыкаешься. Появится кто, не пугайся, говори спокойно. Вопросы задавай простые. Если никто не пришел – зажимай в пальцах нужный ноготок, волосок, да что угодно, и хоти. Всем сердцем хоти найти – разыскать. Может, и отыщешь.

– Вы, значит, не всем сердцем хотели? – спросил Дорожкин.

– А ведь не злой вроде, – пробормотала она с сожалением. – Глупый, наверное. Когда лодка тонет, парень, а в руке у тебя только кружка, черпать будешь, пока не надорвешься, а утонешь не оттого, что кружка мала, а оттого, что лодка прохудилась.

– Ладно, – примирительно вздохнул Дорожкин. – Попробую.

– Не мужицкое это дело на свечи ворожить, – заметила Козлова.

– Ну вот, – попытался обидеться Дорожкин. – Погуляю по улицам города, ввяжусь в пару драк, захнычу, обзовут бабой, так я сразу и побегу ворожить.

– Не дерутся в Кузьминске, – безучастно заметила Козлова. – Если только убивают сразу.

– Ну пока живой, буду искать, – приободрился Дорожкин, поднялся, одернул свитер, под которым топорщилась кобура. – Волосок или ноготок Алены одолжите.

– Дам, – кивнула Козлова, встала, взяла со стола пакет, зашуршала полиэтиленом, вытащила массажную расческу, сняла волос. – Только не урони в пламя свечи. Оно конечно, ее слышнее будет, только кричать-то она станет от боли. А то, что ты ее услышишь, так это вряд ли. Я свое маленькое сердце чуть на лоскуты не пустила, а и ни докричалась сама, ни ее не услышала. И еще вот что. О кольце обмолвилась, а сказать забыла. Маленькие свечи зажги кольцом, чтобы внутри поместиться. Между свечами – ладонь, не больше. А то твою ворожбу услышат. Фим Фимыча бойся. Змей он подколодный. Голову откусит – не поморщится. Все спросил?

– Почему я должен спрашивать об Алене у мертвых, если она живая? – вспомнил Дорожкин.

– Алена всякими тропами могла ходить, – пожала плечами Козлова. – И будет бродить разными… – Неожиданно в голосе матери зазвучал металл. – О потайных тропах я уже у потайного народа справлялась, нет ее там. А там, где паутина да грязь, там место мертвых. Их и спрашивать.

– Я спрашивал уже, – пробормотал Дорожкин, отправляя в сумку метроном и прикидывая, где бы ему прикупить свечей, и вдруг осознал сам, что он говорит. Он и в самом деле уже спрашивал. И получил ответ, который прозвучал в его голове донесшимся из непередаваемой дали эхом. Как же он прозвучал. «Не здесь». Да. «Не здесь». У кого же он спрашивал? У кого?

– Я помню, – прошептала Козлова.

– Кто мне отвечал? – спросил Дорожкин.

– Это был хор мертвых или еще кто пострашнее.

– Кто же пострашнее? – не понял Дорожкин.

– Кто-то, – беззвучно открыла она рот, едва сдержалась, чтобы не разрыдаться сразу, но через секунду сорвалась. Скривила лицо, прижала выпачканные гелевой ручкой пальцы к вискам и зашептала, заскулила чуть слышно: – Не хочу так больше. Не могу так больше. Найду Аленку и уйду из этого поганого города куда глаза глядят.

– Хор мертвых, а также песни и пляски, а с ними дирижер и хормейстер, – пробормотал Дорожкин, направился к выходу, но в дверях остановился, обернулся. – Вот еще что хотел спросить. Вы обмолвились, что Шепелев и папеньку, и маменьку мог перещеголять. Ничего я о его папеньке не слышал. Кто он был?

– Был? – неожиданно успокоилась Козлова. – Он и есть. Интересуешься? Так сходи на задний двор к Шепелевой, познакомься. Только памперс надень сначала.

Спички он купил в «Торговых рядах». Заглянул к рыжебородому книжнику, узнал, что новая книжка Дивова с вертолетом на обложке благополучно разлетелась (даже и отложенную пришлось отдать), а следующая машина в Москву пойдет через неделю, не раньше. Хотел было перекусить тут же в маленьком кафе на втором этаже, но передумал, отправился в «Норд-вест», рассчитывая пообедать или по времени почти уже и поужинать и обдумать, сразу ли отправляться в дурдом или сначала разжечь свечи в доставшейся ему от Шепелева квартире и начать читать «Отче наш». Прогулялся Дорожкин недалеко. Остановился возле почты, решил было зайти и позвонить матери, но видеть Мещерского не хотелось, странное чувство вины покалывало в груди, словно все, что происходило с Машкой, происходило из-за Дорожкина. Значит, мавка? Если написать латиницей, да вместо «в» употребить «дабл-ю», то Машка и получится. Да что это вообще значит?

Дорожкин с дрожью вспомнил черный треугольник на спине секретарши Адольфыча и подумал, что заказывать Мещерскому надо было не сборник латинских выражений, а каталог нечисти. Ужаснулся сам себе, что говорит так, думая о Машке, развернулся и быстрым шагом пошел вниз по улице Октябрьской революции. Если уж собрался молиться, так надо было бы и свечи купить церковные или святой водой разжиться, конечно, если церковь у кладбища, по которому бродят мертвяки, не шутейная, а всамделишная.

Над головой гулял странный для ноября сырой и почти теплый ветер. Дорожкин вышагивал мимо участка, «Дома быта», фабрики, за освещенными окнами которой у станков бродили точно такие же люди-куклы, как и в здании администрации, и повторял про себя в разных комбинациях одно и то же: «Дурак, идиот, зачем тебе это надо», прерываясь только для того, чтобы еще раз повторить, вспомнить молитву, которую никогда не учил, но которую мать повторяла то и дело и которая отпечаталась в его голове прочнее многих школьных стишков, тщательно вызубренных наизусть. За оградой лесопилки тоже ходили люди-куклы. У забора торчал с поднятым капотом разоренный трелевочный трактор, за ним стоял на чурбаках ржавый остромордый «зилок». Люди-куклы стаскивали с высоких штабелей доски, укладывали их на козелки и пилили обычными двуручными пилами на дрова. Тут же стояла пара лошадок с телегами, на которые и укладывалось распиленное. Среди приготовленных к распилу досок виднелись и закрашенные с торца, явно из хозяйства Тюрина. Дорожкин оглянулся на фабрику. Нет. За большими окнами гремели ткацкие станки, из которых выползали тяжелые скатерти, но никто их на виду не кромсал ножницами.

У церкви никого не было. Дорожкин подошел к ларьку, купил десяток самых толстых свечей и множество поменьше, добавил к купленному пук серебряных цепочек с освященными, по уверению продавщицы, крестами и три бутыли святой воды. Вода была закатана в пластиковые бутылки, церковнославянская вязь на этикетках уверяла во всяческих гарантиях и несомненной пользе продукта. Дорожкин хотел присовокупить к добыче и томик Библии, но пришлось довольствоваться Евангелием на папиросной бумаге. Осиновыми кольями церковный ларек не торговал.