Скоморошины - Сборник

Прошло немного времени. В полухолодной избе мужички весело поговаривают, между разговорами они попевают песни; из полного штофа половина убыла; они продолжают подноситься, вино убывает приметно: мужички уже почти пьяны. Дымник заперт (закрыт); в избе тепло, как в бане: все спят, только иногда еловый уголь, с треском выпрянув из тлеющей каменки, прервет тишину. Уголья погасли, в дымной избушке совершенная темнота. Проглянул месяц и маленькое оконце в станке отпечаталось на полу светлой решеткой. Ветерок потянул с болота, и Нюнега заплескалась.

В освещенное оконце кто-то сильно стукнул костлявым пальцем, собаки охотников подняли морды и заворчали, мужики проснулись. В стекло еще несколько раз стукнули с вонной стороны, мужики переглянулись и спросили стучащего: «кто там, не рано?» В окне избы показалось лицо, белое как береста; большие, тусклые, свинцового цвета глаза, ничего не выражая, глядели в избу.

«Кто там, скажись, кто там, жив человек?» спросил полупьяный Петр.

– Какой тебе жив человек: полуночники только, да еретики[249] ходят в эту пору; вишь, какая нелюдская рожа уставилась, гляди-ко, Петр!

– Ребята, раздался голос с улицы: – чем граять над человеком, позвали бы его в избу, да поспрошали бы ладом: зачем пришел он по вас; не подстрелил, а теребишь, дружок Василий; лучше одевайтесь-ко, да пойдем со мной: не продайте, ребята, при бедности! Мы, вдвоем с женкой, рубили комелье, порешили работу и пошли ночевать – ночлеговать в эту избу, да что будешь делать: шли по Михалевскому Болоту, после дождя мостовины смокли: жена одной ногой окатилась, а другой ульнула меж мостовины, – лежит и теперь, только ногу не выставила ли.[250] Поспешите, братаны, пособите притащить до избы; гляньте в окно: выяснело и ветерок с обедника, на часу замерзнет; давай, выходите, ребята!

– Да кто ты? спросил Петр.

– Захар, с Рогова! ответил человек за окном.

– Что, Василий, разве пойдем?

– Пойдем, не то; да в посуде-то, небось, осталось от вечершнего, дохлебнем на дорогу; теплее будет идти в болото!

Если бы кто-нибудь в это время поглядел на лицо в окне, он увидел бы, как по лукавым губам ночного гостя проползла радостная улыбка.[251]

Мужички выпили на дорогу стакана по два и, перекачиваясь, вышли из избы.

– Эй, ты, Прохор, или как тебя? сказал более хмельной Петр.

– Какой Прохор? Захар! оговорил Василий.

– Ну, Захар, что ли, бормочет пьяный Петр: – да, вот что, Василий, дело надо говорить: пошли мы без трутоноши… ну, метет (живет) и так, давай, правься, Василий!

– Воротись, шальной, шапку оставил!

– Ах, да! ответил пьяный Петр, махнул рукой, сходил за шапкой, и отправились молодцы, предводимые Захаром с Рогова.

– Слышь, ты, дворянин, куда круто? окричал передового Петр.

Вожак пошел вольнее. Назвавшийся Захаром с Рогова был мужик высокий, статный, только бледный и худощавый донельзя; белый нагольный полушубок на нем был запахнут, левою полою наверх: пьяные, они не догадались посмотреть на эту приметку. Идут они, а дорога лежит гладкая, как столешница: идти походно. Не прошли двух верст, Петр снова крикнул передовому: – Захар! мы идем ровно по почтовой, куда ты повел: мест опознать не могу; сколько ни хаживал я здесь, а такой торной, забитой тропы не поприметил.

– Я огибаю болото по гривам! ответил вожак и пошли дальше.

Месяц покрылся облаками, начал крапать дождь; вдруг страшный, оглушительный удар грома прокатился по небу, сверкнула молния, и молодцы перекрестились и – стали, как пни. Петр, осмотревшись, увидел себя на обрывистом берегу какого-то широкого озера, еще шаг – и он бы упал в него; Василий, шедший сзади, увидел впереди себя сучковатую колоду, сзади выскорь, сажени в две вышиною, выдавшиеся корни которой переплели и перекрутили ноги его, а с боков у него чаща такая, что и палки не пропихнешь; он поотстал от двух передних и совершенно смешался, увидев себя в таком месте: притча, подумал он, шел, как по скатерти, а попал в такое, прости Господи, непохожее место; Петр, эй, Петр, где ты? закричал он, чуть не плача. После этих слов раздался по лесу резкий, перекатистый хохот; это веселится леший, насмеявшийся над ними.

Кой-как сошлись молодцы: у обоих волосы в шапки не убираются, так перепугал их дядя Захар с Рогова.

– Где мы, Петр? Что это рассветилось впереди, по молнии? спросил Василий.

– Нюнежское![252] отвечал Петр и потащил товарища в избу, где они спали и которая теперь была от них в двенадцати верстах.

– Не надо было пить нам, брат Петр!

– Ну, молчи, до дела: впору гром грянул, впору и перекрестились!

Во время осенних листопадов сбежала у мужика лошадь; мужик был работящий по казенным подрядам, вывозил из леса к реке мачтовые деревья; попеньщины брал хорошие, работа посильная, не постылая, денежки горячие: что дерево представишь, то подставляй кошель – и отсчитывают; сбежала, повторяю, у этого мужика лошадь. Мужик побегал, поахал: чем бы идти по дальним уходам, да по горячим следам, опятнывать[253] ее, мужик наш с горя пошел к соседям советоваться об лошади: «как скажешь, Иван, другой день коня во дворе нет; надобно деревья вывозить по подряду, да без лошади куда попал, не на себе повезешь!» Тут поведутся разговоры, рассказы и кончится тем, что Иван посоветует ему подать в приказ объявление о потере.

– Как же, Иван, пока ходят по разным местам бумаги-то, куда я без лошади-то, а ведь это дело не часом повершат!

– Ну, как знаешь!

Наговорившись с ним, мужичок отправляется к другому соседу – Фоме: опять та же история, смотрит мужик – и день к вечеру: «куда теперь пойдешь, на половине дороги отемнеешь»! Придет мужик в свою избу, а там жена напустится на него: «ходишь, старый, по соседям что тебе взять у соседа? У него из двора силом лошади не выведешь: пошел бы с утра на дальние пожни, как знать, быват и опятнал бы где; и мы бы не тужили: на дело пошел!»

Прошло еще дня два, – мужик взвалил на плечи кузов сухарей и пошел за лошадью; отошел он от жила верст восемь, видит: близ дороги, на колоде, сидит мужик, около него винтовка и кузов с хлебом.

– Путь-дорога! Куда снялся, почтенный? спросил мужик с винтовкой.

Мужик наш, обрадованный тем, что встретил человека, которому может высказать горе и который, с участием ли, без участия ли, а выслушает рассказ его о потерявшейся лошади, сложил с плеч кузов и сел подле мужика с винтовкой. Рассказав ему подробно о своем несчастии, он глядел на него, в ожидании ответа.

– Шерстью ворона была, говоришь, сказал незнакомый: – не было ли у ней над правым глазом проседины?

– Родимый!..

– Да и ухо правое не с изъянцем ли, не рассечено ли?

– Так и есть, кормилец, рассказал, как прочитал; моя самая, настоящая моя; и проседина над глазом, и ухо рассечено, все, как у живой; как теперь, вот, право, гляжу; не покинь, кормилец, научи, где взять?

– Пойди в согру, что за Дресвянкой, держись направо, орелки (см. это в словаре г. Борисова, в От. Зап.), на средину не забирайся, сегодня шел я по путику и видел ее около того места; убежала, так следья (следы) оставила; опятнаешь, доберешься и до самой! сказал мужик и хотел идти.

– Да погоди, дядя, как тебя? За Дресвянкой, говоришь; да погоди же: тем часом в деревне не будешь, хоть табаком нанюхаю. Словоохотливый мужичок вынул из-за пазухи берестяный пермень, открыл и подносит незнакомому: «возьми, дядя, сам с ярмарки привез, у знакомого брал; за Друсвянкой, говоришь, а лошадь-то была, без хвоста скажу, на всю волость!» Незнакомый взял из берестяной табакерки, понюхал, простился с мужиком и пошел к жилу, а мужик все еще стоял и хвалил табак, табакерку и лошадь; наконец, и тот отправился по дороге.

Прошел мужик Дресвянку, приблизился к согре – лошади нет; пошел дальше в согру, глядит: – мелькнуло что-то между деревьями, подходит ближе: «вот куда леший занес, проклятую! Птру, птру!..» кричит он, увидев и опознав свою вороную, – куда! Лошадь вертится и скачет по согре, как по беломоху: подпустит его к себе на сажень и скакнет в сторону, потом, будто играя, пойдит ступью; мужик, раздосадованный неудачею, направится за нею, вот, кажется, у рук, вот и схватил: «ну, слава Богу…» смотрит: ни лошади, ни согры; он один ползет к медвежьему слопцу; одно робкое движение и – он собьет настороженные палочки, и толстые кряжи рухнут на него всею тяжестью. Отполз мужик от ловушки, смотрит вдаль, за рекой большая деревня, из труб поднимается дым, утро, а перед ним вертится доброжелатель-незнакомец, и нюхает табак, и сверкает глазами, и скалит зубы.

Крестьянин в лесу ночью не посмеет свистнуть: этим свистом он боится разбудить спящего лешего. Проснувшись от свиста мужика, он спешит откликнуться ему. Если страшный свист лешего послышался с запада, напуганный мужик, разумеется, идет в противную сторону; прошедши версты полторы, в мертвой тишине ночи слышит около себя этот вещий, оглушающий свист; вдосталь уничтоженный, он продолжает плутать по лесу до тех пор, пока не зайдет в место, совершенно незнакомое ему; тогда, достигнув цели, леший идет в избушку и уже крестьянин слышит не свист, а громкий, перекатный хохот.