Скоморошины - Сборник

Это условие, предварительно сказанное знахарем, спасет многих суеверных крестьян от грешных и нелепых искательств.

«Есть трава на земли св. Глава, растет по раменским местам кустиками, высотою в пядь, цвет багрян и рудожелт; расцветает вельми хорошо, что кукшинцы, всяким видом ….. а коли хошь диавола видеть, или еретика,[240] корень этой травы освяти св. водою, после возьми и носи при себе и узриши водяных, воздушных и домовых».

Есть еще способы, которые, благодаря таинственности здешних колдунов, неизвестны крестьянам и которые, к несчастью, сопряжены с таким фанатическим отвержением от всего святого, что даже самый отчаянный атеист заткнет уши, чтоб не слышать этих страшных заклинаний. Теперь, благодаря распорядительности мудрого правительства, после учреждения приходских училищ, прежние предрассудки мало-помалу исчезают; но это дело времени.

Постараюсь описать здешнего домового таким, каким представляют себе его наши колдуны. Разборчивость во вкусах, вот одна из отличительных черт здешних домовых. Если домовому не понравится черный цвет, то хозяин дома напрасно будет заводить черных коров, баранов: разборчивый домовой переморит весь скот, имеющий цвет шерсти, ему противный; крестьяне, покупающие для домашних нужд скот и птиц, принуждены подчинять себя этим воображаемым причудам домового. Если кто-либо из крестьян имеет случай продать корову выгодному покупателю-соседу, он прежде сообразуется с положением домового того дома, в который продает, к цвету шерсти продаваемой коровы (подобные склонности домового он узнает от старух); если цвет шерсти продаваемой скотины домовому покупателя люб, дело слажено и продавец в барышах; в противном случае, он, сознавая всю справедливость этого поверия, отправляется к другому, менее выгодному покупателю. Цвет шерсти, противный домовому, здесь зовут цветом не по двору; цвет же, приятный ему, называют любым.

Крестьянин купил на ярмарке вороную лошадь; лошадь была нездорова; через месяц она околела; случай привел вместе с лошадью околеть и черной корове; крестьянин, твердо уверенный, что это проказы домового, спешит задешево распродать черных баранов, кур и пр., боясь повторения тех же странных для него лишений.

Здешний домовой живет семьянином; о жене его крестьяне ничего не знают, дочерей же его воображение их наделило всеми возможными прелестями. Они вечно юны. Дочь домового живет в состоянии ребенка до тех пор, пока отец ее не войдет в сношения с человеком; дождавшись этого, она получает возможность любить человека; эта возможность усиливается и обращается в страсть слепую, безусловную; но предметом страсти ее может быть только человек, живущий под одною крышею с знакомцем отца ее. Если знакомец этот, т. е. крестьянин, дружный с домовым, живет одинком, тогда дочь домового по-прежнему будет ребенком; если же с ним живет кто-либо из родных его: племянник, внук или др., то на него обрушится вся беда: если он будет так слаб, что голубые глаза чародейки очаруют его и он бросится на роскошную грудь ее, тогда он погиб: но лучше я поясню это примером.

Живет в деревне мужик-вдовец, сам-друг с сыном: и хозяин бы, кажись, тароват, и дома бы хорошо, да одно худо: знается, старый, с неприятной силой, слывет за колдуна, ведуна. У кого пропадет корова, лошадь, обокрадут ли кого, – всяк идет к дяде Якову с поклоном: отговорить неминучую, поставить на след в покраже; Яков побирает с мужичков и живет весело. Сын у Якова уже работник: навалит бревно в зимнюю пору, съездит за сеном, срубить в день комлей десятков семь смолья считает он безделицей; да и сам он мужик осанистый, плечистый, ростом отца назади оставил, в лице кровь да молоко, а зовут его Савельем. Забродила у него на уме Анна, дочь денежного соседа Фомы, девка статная, тотивая (тонкая), глаза голубые и косы до икры.

Призарила девка Савелья, да так призарила, что в ту же пору, хоть камень на шею да в воду; и сватов позасылал он к отцу Анны, и сам-то плакался ей, «пойди, да пойди за меня: тебе хуже не будет!» Нет: девка шутит, хохочет, а пути нет: и к знахаршам-то ходил, что в неделю пересватывают свадьбы, за присушными зельями, – ничто не берет: по-прежнему, перед ним как свеча горят два голубые глаза девки-соседки, и вся она, как птица, носится над ним, а взять нечего.

Одним днем обедает старик Яков с сыном Савельем, на дворе резкий ветер поносит мелкий снег; дядя Яков, кончив обед, обращается к сыну:

– А что, Савка, пошел бы ты, да наколол ношу, другую дров: заутре огреть избы нечем!

Пошел Савелий по подоконью искать кряжей; несколько раз брякнул об дрова топор и все смолкло; глядит Яков в окно, а сын стоит, опустив руки и голову и топор глубоко улеплен в древесину.

– Савка! С этой поры прибился, руби, говорят!

Парень снова тюкнул раз полдесяток и опять все смолкло, а он, бедный, наклонил голову; думает думку, мучит душу его дочь соседа, Анна.

– Да, вишь, мы бедны, говорят, отдают ее в утрях за Фрола, он богат, говорят! – пробормотал Савелий, опять замолчал, а топор в старом щапу улеплен и не вынуть.

Встрепенулся Савелий, наскоро поправил шапку; прежде тусклые глаза его заблестели и лицо, недавно пасмурное, прояснилось радостью: он увидел дочь денежного соседа – Анну.

– Всю ночь грезился ты мне, Савелий, тошно мне идти за старого Фрола; побеги завтра около ночи в станок, что на Нюнеге,[241] я прийду, а теперь недосуг, прости!

На другой день, после полдня, Савелий говорит отцу:

– Батюшка, морды по Нюнеге давно не смотрены, пойдти сегодня, не попадет ли рыб на варю?

– Пойди, не то, посмотри, да трутоношу[242] захвати: не узанешь, что почему пойдет, быват и обночуешься!

Недолго снаряжался Савелий: за пазуху сунул трутоношу и ломоть хлеба, на голову шапку и – пошел. Пришел в станок, не знает, как день скоротать: сходит подерет на лапти бересты, дров прибросит в очаг, а ее все нет! Наконец, когда уже приметно стемнело, Савелий уснул; в очаге потух огонь, и только синее пламя инде скакало из угольев. Дверь без шума отворилась и явилась она, желанная.

Он пробудился от легкого прикосновения, пробудился – и перед ним голубоокая красота севера сверкает, распаленная бесстыдством вакханки; ненасытимый, глядит он на эту русую косу до икры, любуется сокрушительным блеском очей, его заранее обдает жарким паром девической груди, а кармин весенних уст ее так и просит поцелуя. Он стиснул зубы, крепко сжал пальцами горячую свою голову: он чуть не обезумел от одного взгляда на эту красоту. По привычке, он шепчет молитву: видение исчезает и он опять один, в прокоптевшем дымом станке, с ужасом прислушивается к отдаленному хохоту незваной соседки Анны, а больное сердце тоскует: от него оторвали что-то, без чего он – сирота!

Спешу прекратить мой трескучий, риторический рассказ, боясь утомить внимание читающего, который, конечно, ищет в статье не набора слов, а дела коротко и ясно изложенного.

Если мужик, или Савелий до того слаб, что не на шутку полюбил эту гостью, в которой, вероятно, уже все узнали дочь домового, то она старается поддержать эту страсть, являясь ему во сне; опутывая таким образом любовника, она наконец является ему явно и тогда уже начинается между ними страшная для всех мужиков связь. Ненасытимая, она ревнива в высшей степени; для нее страсть не гаснет; она в любви к нему постоянна. Она просит и умоляет у него тайны их сношений, и, вместе с тем, она – страшный, неотступный его соглядатай; где б ни был он: в гостях ли, в церкви ли, она постоянно с ним, невидимая никому.

Если мужик, наскуча этой страшной любовью, бросит ее, она отомстит ему: любовника, изменившего ей, она так очарует, являясь к нему во сне, что он, тоскуя по ней, после мучительного месяца одиночества ошалеет, т. е. сойдет с ума; если же он кому-либо скажет про свои связи с нею, она доведет его до крайнего несчастия: он будет трус-самоубивец (самоубийца).

Если же мужик до того тверд, что в состоянии противиться прельщениям чародейки, то, разумеется, она страдает и ищет себе друга уже между лешими. Я ничего не слыхал про плод, который должен произойти от сожития мужика с дочерью домового.

Кроме прежде описанных качеств домового, должен упомянуть я о необыкновенной, всепоглощающей деятельности его. Предавшись мужику в нижайшие рабы, он ежечасно требует от него работы; когда тот, по необходимости, должен будет отказать ему в этом, он, домовой, неумолимо следит за ним, в ожидании получить от него какое-либо дело, и, собственно для того, чтоб наблюдать за молчанием своего господина, то есть за тем, чтоб тот не открыл кому-либо сношений своих с ним.

Если мужичок-колдун захочет выпить с собратами штоф-другой вина, он заранее удаляет от себя домового, как опасного и скучного, но тайного свидетеля, заняв его какою-либо нечеловеческой работой: «свей из песка веревку, аршина в два длины и принеси в избу», или: «поставь лиственницу вершков девяти вершиною в землю, а комлем вверх» и пр. Докучливый и опасный домовой удален, и мужик беззаботно пьет и веселится, не боясь ужасного надсмоторщика. Трудолюбивый домовой, из охоты услужить своему повелителю, не бросит этой работы по крайней мере в продолжение трех дней, им тогда уже, видя совершенную невозможность окончания дела, он, с повинною, идет к мужику и снова просит дела: мужик рассыпает по всему двору (двор здешнего мужика, это месиво грязи) своему решета три льняного или конопляного семени: – старик-домовой подбирает все это до последнего семечка включительно и мужик снова свободен в действиях и разговорах.