Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

— Это заявление, — поспешно обратился генерал Табуи к корреспондентам, — я просил бы не фиксировать! — Он развел руками и при этом натянуто улыбнулся Петлюре. — Поймите, мой генерал–секретарь, принимать такое заявление мне, аккредитованному при ставке русской армии, было бы бестактно…, гм… и вообще… в такую трудную минуту, когда силы анархии в вашей стране… Словом, — почти сердито закончил генерал, — я имею полномочия лишь в деле ведения боевых действий на фронтах войны, а не в дипломатической сфере…

Петлюра не сообразил, что оказался в дураках, и хотел уже было удариться в амбицию, однако в эту минуту увидел: полковник Бонжур, который во время разговора добросовестно выполнял только роль переводчика, не добавляя от себя ни единого слова, вдруг заговорил весьма красноречиво. Петлюра именно увидел, а не услышал его речь, ибо полковник Бонжур и дальше молчал, а говорили его руки. Он сложил два пальца крестом, затем сделал движение рукой от себя; затем коснулся лба… Петлюра еще не был ахти каким знатоком азбуки немого языка ордена, в котором с легкой руки Бонжура стал неофитом, однако до его сознания дошло: прерви, брат мой, на этом излияние своих чувств — вопрос, которого ты сейчас коснулся, найдет свое решение в высших сферах, в кругу руководящих мастеров нашей ложи…

И разговор между французским генералом и украинским генеральным секретарем продолжался. Он длился еще два часа, как отметили в своих отчетах корреспонденты официозов, и содержанием своим — в изложении тех же корреспондентов — касался исключительно положения на фронте и перспектив разворачивания боевых действий против общего врага, армий Германии и Австро–Венгрии. При этом представитель генерального штаба Франции высказал пожелание поддерживать постоянный тесный контакт с высшим военным органом Центральной рады.

На прощание полномочный представитель вооруженных сил республики Франции отдал честь и произнес:

— Вив л’Украин! Э нотр виктуар оси! Будем готовы!

Петлюра вытянулся и молвил:

— Вив ля Франс! Да здравствует наша победа! Мы готовы.

Почетный эскорт — сотня «черных гайдамаков» личной охраны пана генерального секретаря под командованием сотника Наркиса — сопровождал высокую особу полномочного представителя вооруженных сил республики Франции до самой Дарницы, до места постоя французского гарнизона в Киеве.

3

Для Данилы с Харитоном этот день минул словно в тумане.

Началось еще на рассвете — скандалом на всю Рыбальскую улицу: подрались Иван Антонович Брыль с Максимом Родионовичем Колибердой. Сбежались, ясное дело, соседи, вызвали милицию из Печерского района, посылали и за врачом в Александровскую больницу.

Поводом для кровавого эксцесса между непримиримыми врагами — кумовьями и сватами Иваном Брылем и Максимом Колибердой — явился вчерашний митинг на «Арсенале». Вчера на арсенальском митинге — по поводу состоявшегося недавно Шестого съезда партии большевиков и Второго всероссийского съезда Советов который должен был вскоре состояться, — по докладу Андрея Иванова было принято постановление: большевистские решения приветствовать, требовать передачи власти Советам — и поручить отстаивать это делегатам, избранным от Киевского совета, арсенальцу Фиалеку и солдату Примакову. Но предварительно разгорелся яростный спор: каким же путем добиваться власти Советам — только мирным или, быть может, и боевым? Против захвата власти упорно возражало меньшинство: меньшевики, эсеры и организация «Ридный курень».

Максим Колиберда и Иван Брыль оба голосовали с меньшинством: Максим — как деятель «Ридного куреня», Иван как вообще беспартийный приверженец единой, на большевиков и меньшевиков не делимой, социал–демократии, однако оба — противники какого бы то ни было насилия и кровопролития.

Именно это и стало поводом к баталии: Брыль с Колибердой никак не могли стерпеть, что, таким образом, они сошлись на одном и том же и стали словно бы… единомышленниками.

Правда, по домам они разошлись мирно, не проявляя друг против друга каких–либо агрессивных намерений, только надулись оба и каждый что–то бормотал себе под нос. Хлопнув — каждый в отдельности — калиткой своего двора, они только погрозили друг другу кулаками и скрылись в домах. С тем Рыбальская улица и улеглась мирно спать.

И утренний рассвет над Печерском наступил ясный после дождливой осенней ночи. Расчудесно было под солнцем на земле! Мириадами бриллиантов искрилась изморось на голых ветках деревьев; словно стекая с Кловских склонов, клубился над Собачьим яром легкий белесый туман; зазеленевшая снова травка покрылась как бы серебристой дымкой; а на огородах, там, где был выкопан картофель, среди порыжевшей ботвы, яростно и шумно суетились стайки воробьев, охотившихся за поживой. Тут и там пели петухи, а с Днепра гудели уже паромы пригородного пароходства, перевозя рабочий народ со Слободки на утреннюю смену по заводам.

Иван и Максим всю жизнь вставали одновременно — и едва ли не в одну минуту направлялись за сарайчики, в уборные. Так было и сегодня: двери домиков Брыля и Колиберды открылись одновременно, и одновременно появились Иван на своем крыльце, Максим — на своем. Вот тут–то оно и началось.

И начал, как всегда, задиристый Максим.

— А как вы думаете, кум–сват, пан–товарищ беспартийный социал–демократ, — заговорил он ехидно, — не следует ли нам какое–нибудь расписание движения между собой установить, чтобы в одночасье не ходить по малой или большой нужде? Богопротивно мне то и дело видеть вашу физиономию!

Иван бросил на бывшего своего друга и побратима тяжелый, уничтожающий взгляд.

— А вы, раскольник пролетарского единства, не в лицо мне глядите, а знаете куда?

Максима это, конечно, задело.

— Грубиян! — взвизгнул он, затоптавшись на месте.

— От грубияна и слышу! Но ни видеть, ни слышать не желаю! Тьфу!

— А ежели не желаете слышать и лицезреть, так и перетаскивайте ваш паршивый нужник на свой собственный огород!

Уборные Брыля и Колиберды были расположены рядом, спинка к спинке, у плетня, на меже между дворами, один год продвигаясь больше на территорию брылевского двора, а другой — колибердовского. В этом году пришла очередь передвинуться им немного на огород Колиберды.

Ивана задело за живое. И не столько эта паршивая уборная, сколько несправедливость, необъективность и беспринципность бывшего кума и свата. Горько и обидно стало у него на душе, что с таким вот, черт знает кем полжизни прожил он душа в душу! Сознание это унижало и оскорбляло его. Горечь разочарования, возможно, самого большого за всю жизнь, жгла его огнем.