Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

В письмах к старшей сестре Кузминская протестовала против ее слишком покорного отношения к мужу. С.А. ей отвечала: «Мужчины постоянно напрягают ум и, следовательно, нервы, потому голову и нервы их надо беречь прежде всего; и за эту тишину, за соблюдение их нервов они, после работы, приносят в семью хорошее расположение духа…»

Итак, ни со стороны детей, ни со стороны «тети Тани» поддержки быть не могло.

Но, может быть, Толстого могла поддержать его собственная родня, сестра и брат?

Нет, и с этой стороны поддержки ждать не приходилось. Скорее, сестра и брат сами нуждались в его поддержке, и душевной, и материальной. «Дядя Сережа», Сергей Николаевич Толстой, был замечательным человеком, но в жизни он не смог устроиться надежно и крепко. Не ладились его отношения с детьми, особенно с сыном Гришей, не ладилось и его хозяйство в имении Пирогово, не приносившее достаточного дохода. По-настоящему ему удавалась только охота, и ряд волчьих зубов вдоль дорожки пироговского парка был тому живописным свидетелем. По убеждениям он был консерватор, читал «Московские ведомости», а потом «Новое время», для развлечения читал английские романы, ради чего даже выучил английский язык. Он был настоящим знатоком русских и цыганских песен и, перебравшись с семьей в Москву в то же время, когда туда переехал младший брат Лев, Сергей Николаевич однажды взял племянника Сережу в Стрельну – слушать цыган.

«Дядя с цыганами обращался по-барски, – вспоминал Сергей Львович Толстой, – знаменитому дирижеру Федору Соколову, к которому мы, молодежь, относились с почтением, говорил „ты“, заказывал старинные песни и бранил цыган за то, что они забыли настоящие цыганские и русские песни. Цыгане относились к нему с большим почтением, Федор Соколов всячески старался угодить его сиятельству. В эту ночь я понял прелесть цыганского пения лучше, чем когда-либо».

Вот была настоящая стихия Сергея Николаевича. Переписка братьев начала 80-х годов говорит о том, что старший брат постоянно нуждался в средствах и обращался с просьбой о деньгах к младшему, у которого денежные дела шли как раз хорошо.

«В 1881 году финансовые дела нашей семьи были в блестящем состоянии. Я говорю – финансовые дела нашей семьи, а не отца, потому что отец всегда считал, что его состояние принадлежит не только ему, но и всей его семье, и для него не было вопроса о том, чтобы дать матери столько денег, сколько ей понадобится. В то время у него скопилось много денег. Он продал мельницу в Никольском-Вяземском за 9500 рублей, продал часть леса (Заказа) в Ясной Поляне, не помню за сколько, и получил за Полное собрание своих сочинений 25 000 рублей от бр. Салаевых».

«Я с детства слышал, – вспоминал также Сергей Львович, – что дядя – отличный хозяин, но потом убедился, что это неверно. Он хорошо знал условия тогдашнего хозяйства, но был нерасчетлив, неделовит и вел хозяйство по-барски… Он был подозрителен, но нередко подозревал не тех, кого следовало подозревать. В результате с каждым годом его материальное положение ухудшалось». Прожив в Москве четыре зимы, старший брат не потянул городскую жизнь, отнюдь не по настроениям и убеждениям, а просто – по нехватке денег. И опять заперся в Пирогове.

«Вы ведь живете на деньги, полученные от писаний вашего отца, – любил говорить Сергей Николаевич домашним своего знаменитого брата. – А мне надо учитывать каждую копейку. Вашего отца приказчик обворует на 1000 рублей, а он его опишет и получит за это описание 2000 рублей: тысяча рублей в барышах… Я не могу так хозяйничать…»

Толстой всю жизнь нежно любил и уважал своего красивого и независимого брата, настоящего русского барина, но никакой поддержки в своих исканиях с его стороны он ждать не мог.

Не мог он их ждать и от сестры. Ее собственная жизнь катилась под откос. После развода с мужем и несчастным романом с де Кленом она лечилась у гомеопата Д.С. Трифоновского и подружилась с этим «добродушным, чудаковатым, бескорыстным и религиозным» человеком. Он, а также популярный протоирей Архангельского собора Валентин Амфитеатров оказали на нее религиозное влияние, но это было не то влияние, которое мог оказать на нее брат Лев. У нее, как и у Сергея Николаевича, были серьезные проблемы с детьми. У нее был тяжелый и капризный характер. Она нигде не могла ужиться, ни в своем имении Покровское, ни в Москве, ни за границей. Она пыталась жить в Ясной, но и там не заладились ее отношения с С.А. Она была своенравна и остроумна. Однажды в Москве к ней пристал уличный ловелас. Она подвела его к фонарю, подняла вуалетку и сказала: «Посмотрите на меня, и, наверное, вы от меня отстанете». Когда компания каких-то дачников рядом с Ясной Поляной попросила ее провести их к Льву Толстому, она ответила: «Сегодня льва не показывают, показывают только мартышек». В конце концов только в монастыре смогла найти покой и гармонию ее гордая и независимая натура.

И вот, с какой стороны ни посмотри, но единственным человеком из близкого окружения Толстого, который мог его как-то понять, была только его жена.

В обширной литературе о Толстом, возникшей еще при его жизни, поселилось расхожее мнение, что в начале 80-х С.А. не поняла своего мужа, и это стало причиной их семейного конфликта. Это неправда. Как раз жена была единственной, кто его поняла. И это стало причиной их семейного конфликта.

Во-первых, С.А. была очень умной женщиной. На наш взгляд, гораздо умнее не только младшей сестры, но и Марии Николаевны, и даже Александры Андреевны Толстой. Ее ум был не односторонний, не лежавший только в сфере материальных интересов. В своей переписке начала 80-х годов Толстой почти не обсуждал с женой духовные вопросы не потому, что они ее не касались, а потому что у них было много времени для их обсуждения и без переписки. Тот накал споров, которые происходили и в Ясной Поляне, и в московском доме Толстых, говорит, что у С.А. была своя, жесткая позиция по этим вопросам. Они ее слишком касались лично. Она не могла не просчитывать последствий духовного переворота мужа для своей семьи и ясно видела, что последствия эти – смерть семьи в ее прежнем благополучном виде. Для нее эти вопросы были не умозрительными, как для Alexandrine, а буквально вопросами жизни и будущего счастья или несчастья семьи.

Свое место в духовном перевороте мужа она объяснила так: «Вероятно, я не была достаточно умна, чтобы понять всё то духовное миросозерцание мужа, к которому он пришел тяжелым, продолжительным и сложным путем; и не была достаточно глупа, чтобы слепо, без рассуждений, с тупой покорностью идти за ним. Да и времени не было на размышления».

Во-вторых, С.А. знала истоки этого нового духовного миросозерцания. Его рождение происходило на ее глазах, в тех сочинениях, которые она переписывала, в их черновиках, в дневниках Л.Н., которые она читала и которые писались с сознанием того, что жена это прочтет. Наконец, она знала, и это тоже важно, о его физических слабостях и недомоганиях: зыбкой психике, больной печени и постоянных головных болях. Она знала тайные причины перемены его настроений, в том числе и такие, которые проистекали из интимной супружеской жизни пожилого, но еще очень биологически сильного мужчины, и еще молодой, но постоянно рожающей и кормящей женщины.