Штамм. Начало - Гильермо дель Торо

– Кто-нибудь дома?

Марк уже понял, что Джоан и Роджера нет, но все равно хотел поговорить с домоправительницей. Она не стала бы рассказывать соседям, что Блессиджи не знают, куда подевались их дети, а Марк Блессидж не может найти свою пристрастившуюся к бутылке жену. И если он ошибается и Джоан все-таки дома, что ж, он спросит, где его семейство, словно заглянул ненароком. «Дети нынче такие деловые, как за ними уследить?» А если услышит, как кто-то судачит о его странном поведении, то, пожалуй, приведет в дом к тому человеку орду босоногих крестьян, которую Лассы, очевидно, прогнали сквозь свою кухню.

– Это Марк Блессидж, что живет напротив. Есть здесь кто-нибудь?

Он не был в их доме с мая, со дня рождения мальчика. Родители купили ему детский гоночный электромобиль, но, поскольку устройство для крепления прицепа на этой модели отсутствовало (а ребенок, похоже, грезил тягово-сцепными устройствами), мальчик направил автомобиль в стол с праздничным тортом, аккурат после того, как нанятые официанты в костюмах Губки Боба Квадратные Штаны наполнили все чашки соком. «Что ж, – прокомментировал тогда Роджер, – по крайней мере, он знает, что ему нравится». Шутка всех рассмешила, а сока хватило, чтобы вновь наполнить чашки.

Марк прошел через распашные двери в гостиную, откуда через большие окна смог взглянуть на собственный дом. Он понаслаждался видом – эта перспектива ему открывалась нечасто. Чертовски красивый дом. Хотя этот тупоголовый мексиканец опять неровно подстриг зеленую изгородь с западной стороны.

Из подвала донеслись шаги. По лестнице поднимался не один человек – несколько.

– Эй, привет! – позвал он, подумав, что эти босоногие крестьяне, похоже, здесь уже освоились. – Я Марк Блессидж, живу напротив.

Ему никто не ответил.

– Извините, что вошел без спроса, но я подумал…

Он вернулся на кухню и замер на пороге. Перед ним стояли человек десять. Двое детей, они вышли из-за кухонного острова. Дети были чужие. Некоторые лица он узнал. Жители Бронксвилла, он их видел в кофейне, или на станции, или в клубе. Одна женщина, Кэрол, была матерью приятеля Маркуса. Еще один мужчина – посыльным «Ю-пи-эс» в фирменной коричневой рубашке и шортах. Очень разношерстная компания… Ни Лассов, ни Блессиджей Марк не увидел.

– Извините, если я помешал…

Только теперь он хорошенько разглядел этих людей, цвет их лиц, глаза. Они смотрели на него, не произнося ни слова. Такими он людей никогда не видел. И чувствовал исходящее от них тепло.

Позади всех стояла домоправительница. С раскрасневшимся лицом, с красными глазами. На ее блузе краснело пятно, немытые волосы висели патлами. Одежда и кожа выглядели так, словно она спала на вспаханной земле.

Марк откинул со лба прядь волос, наткнулся спиной на дверь и понял, что пятится. Люди двинулись на него, за исключением домоправительницы, которая стояла в стороне и наблюдала. Один ребенок, шустрый чернобровый парнишка, залез на кухонный остров и стал на голову выше всех взрослых. Он разбежался по гранитной поверхности, оттолкнулся и прыгнул на Марка, которому не оставалось ничего другого, как выставить руки и поймать его. В полете рот мальчика открылся, и, когда руки вцепились Марку в плечи, изо рта показалось что-то вроде хвоста скорпиона с жалом на конце. Жало вонзилось Марку в шею, пробило кожу и мышцы, достало до сонной артерии. Боль была такая, будто в шею воткнули раскаленный шампур.

Марка отбросило назад, он врезался в дверь, повалился на пол. Мальчишка держался крепко, словно привязанный к шее. Он уселся Марку на грудь, и Марк почувствовал, как из него уходит кровь. Высасывается. Перетекает в ребенка.

Он попытался что-то сказать, попытался закричать, но слова застряли в горле. Марка словно парализовало. Что-то изменилось и в его пульсе… и он по-прежнему не мог издать ни звука.

Грудью мальчишка прижимался к груди Марка, и тот чувствовал слабое биение детского сердца… или чего-то еще. По мере того как кровь покидала Марка, биение учащалось и набирало силу – тук-тук-тук, – переходило в радостный галоп.

Мышца с жалом раздувалась, белки глаз мальчишки наливались алым, а пальцы с возрастающей силой впивались в плечи, удерживая жертву, не давая ей вырваться.

Все остальные тоже протиснулись в дверь и принялись сдирать с Марка одежду, их жала впивались в плоть, из него высасывали последние капли крови.

В нос ударил резкий запах аммиака, заслезились глаза. Марк почувствовал, как на грудь полилось что-то теплое, будто только что сваренный, но уже подостывший суп, и руки Марка, которыми тот пытался оторвать от себя тельце, стали влажными. Мальчишка обделался, обделал Марка, продолжая кормиться, только его экскременты вонью превосходили человеческие.

Боль распространилась по всему телу, дошла до кончиков пальцев, пронзила грудь, мозг. Шею больше ничего не сдавливало, но Марк уже и не мог кричать. Раскаленная добела звезда немыслимой боли разом погасла, сменившись кромешной тьмой.

Нива приоткрыла дверь спальни, чтобы убедиться, что дети наконец-то заснули. Кин и Одри лежали в спальных мешках на полу, рядом с кроватью ее внучки Нарушты. Дети Джоан все время вели себя хорошо, все-таки Нива стала их няней довольно давно, едва Одри исполнилось четыре месяца, но вечером расплакались. Заскучали по своим кроватям. Спрашивали, когда смогут вернуться домой, когда Нива отвезет их обратно. Себастьяна, дочь Нивы, постоянно интересовалась, не пришла ли еще полиция. Но Нива боялась не полиции.

Себастьяна родилась в Соединенных Штатах, получила образование в американских школах, на ней стояла печать американского невежества. Раз в год Нива возила дочь на Гаити, но остров так и не стал для нее родным домом. Дочь отвергала и тамошний образ жизни, и тамошние традиции. Она отвергала древнее знание, потому что новое привлекало ее внешним блеском. Нива злилась на дочь, которая полагала ее суеверной дурой. Особенно теперь, когда она, спасая двух избалованных, но еще не до конца испорченных детей, поставила под удар собственную семью.

Ниву воспитали в лоне католической церкви, но ее дедушка по линии матери исповедовал вудуизм, был деревенским бокором, иначе говоря, уиганом, жрецом (некоторые называли их колдунами), практиковал как белую, так и черную магию. Говорили, что он обладает великой силой, защищающей от злой энергии, и не раз целительства ради создавал астральных зомби, то есть заключал душу больного в фетиш (неживой предмет). Однако дедушка никогда не обращался к самому черному из искусств вуду – не оживлял трупы, не создавал зомби из тел, покинутых душой. Он никогда не делал этого, говоря, что слишком уважает черную сторону и пересечение черты между живым и неживым – прямое оскорбление лоа, духов вуду (для вудуистов они вроде святых или ангелов), которые служили посредниками между человеком и безразличным Создателем. При этом дедушка участвовал в службах, которые по существу ничем не отличались от экзорцизма, изгонял зло из других, сбившихся с пути уинганов. Нива порой присутствовала на этих церемониях и видела лица несмертных.