Искушения и искусители. Притчи о великих - Владимир Чернов

— Ладно, проживем, — утешаю я ее, — я высвободился насовсем, вчера еще звонили, умоляли поехать по письму, и главное, хорошее письмо, про кляузника, но я уже совсем был на выдохе, говорю, старик, меня жена просто убьет, поленом, я же в семью приходящий отец, дети-то мои, не дядины.

— Отказался? — спрашивает, проснувшись, жена. Глаза ее смотрят свежо и прямо.

— Отказался, — говорю я с гордостью. — Теперь я полностью ваш, на месяц, хоть верхом на мне катайтесь. Я уж и так тебя замучил, людей ты не видишь, работаешь как проклятая. — Голос мой начинает в этом месте набирать высоту и даже позванивать. — Ну ничего, не горюй, вот Дарья сама ходить начнет, пущу тебя на травку, отгуляешься, можешь домой хоть днями не приходить, хоть ночами — все прощу.

— Опупел? — спрашивает жена в жутком волнении. — Ты опупел?! Нам четыреста рублей за дачу платить, ты где их думаешь занимать? Кто тебе даст, у нас долгов по колени. Иди звони — и немедленно. За три дня обернешься, за неделю напишешь, и хоть сколько денег, да отдадим.

— Ты же сама меня ела, что никак не выдерусь, а сейчас… Ну куда я на ночь глядя пойду звонить?

— Я с тобой пойду!

— Все-все, понял, спокойно, без крика, Дашку разбудишь.

Давным-давно это было, ехал в метро в полупустом вагоне, поздно уже — время, когда кажется, что все едущие — под градусом, такие размытые лица, с трудом удерживают мускулами выражение. Напротив девушка — рыжая, с розовыми коленками, и легкое платье вольно лежит, обрисовывая ноги, и все мужики вагонные ее исследуют из своих углов, кто как приспособился, ну и я, естественно, куда ж увернуться, да и девушка храбрая, глаз не отводит, только щеки стали румяные. Тут она решает привести себя в порядок, девушкам всегда кажется, если на них смотреть, что у них что-то недостаточно хорошо, достала из сумки зеркальце вместе с платочком, какой-то книжечкой, чтобы, всем этим прикрыв зеркало, в него посмотреться. Вагон, естественно, дернуло, все из сумки посыпалось, с таким отчаянием она на меня посмотрела, что я, тоже красный, кинулся, дыша тяжело, стал что-то с пола поднимать, в сумку ей совать, в теплые ладошки, сел, отдышался, тут вагон остановился, она встала и, проходя мимо, одними губами сказала мне: «Пошли?» И вышла. А я остался сидеть. Все смотрели на меня, а может, и не смотрели, но мне-то показалось — весь вагон оборотился и дыхание затаил, потому я и не шевельнулся, приклеился, шея заржавела.

На другой день с утра рассказываю ребятам в конторе, вот дела, девушка говорит мне одними губами: «Пошли!» — и выходит. «И ты не вышел?..» — обомлели ребята. «Нет, — говорю. — Дернуло, поехало, не обернулся». — «Ну ты ду-у-рак, — сказал мне Толик. — Хоть бы из любопытства сошел. Нет, посмотрите на него, на беломраморного, — полный долдон!» — «Старичок, — сказал Витя, наш зав, — если ты будешь все пропускать, пропустишь жизнь. Когда зовут, надо идти».

С тех пор я всегда старался следовать этому правилу. Правда, как-то все случая не подворачивалось. И вдруг подвернулся. Зовут меня на работу в газету, где я, если удавалось в своей конторе вывернуться, что-то подрабатывал. Переходи, говорят, насовсем, у нас должность образовалась — прямо для тебя. Кончай сидеть в своей могиле неизвестного солдата, переписывая комсомольских работников с ихнего на понятный. Переходи.

А денег между тем обещают меньше, чем уже получаю. А премий у них вообще нет, и тринадцатой нет, а двое детей и сидящая с ними уже второй год жена у меня есть, вчетвером тянем на моей получке, а есть почему-то хочется регулярно. И уж вроде приспособились, дети картошечку с макаронами хряпают так, что за ушами трещит, жена, правда, припухать тут как-то стала, но вот лето пришло, пошли мы с ней за гаражи, набрали две авоськи крапивы, три пакета одуванчиков, таких наварили щей, такого наделали салату!.. Все, говорит мне она, лето настало, витамины, теперь — живи не хочу! Села, собрала старое барахло, все распустила, по новой сшила, вышло два платья и сарафан, хоть на Капакабану. Вези, говорит, теперь нас на дачу. Одеться есть во что, с едой перебьемся, лес все-таки вокруг.

Да, так вот я и не пошел никуда. Остался в своих рогах и копытах. Упустил случай. Я и эту поездку упустил бы, жена вытолкала.

Когда зовут, надо идти.

Прибегаю к коменданту, говорю тонким голосом: «Петр Петрович, я с четырнадцатой дачи съемщик, будьте добры, дайте мне ключ от телефона, в город надо позвонить». Долго он в меня всматривался, на всю жизнь запоминал, потом ушел и часа через полтора выходит, ключ несет, тут пес его боевой Мишка выползает из картофельной ботвы, кость бросил, меня за штанину ухватил. Полдороги волочился, никак зубы разжать не мог. Наконец выпустил, плюнул мне вслед и тут же помчался, сшиб какого-то ночного велосипедиста, так они, ухая, и покатились в овраг. Нашел я телефон, отомкнул железную дверь, пятнашку бросил, номер набрал. «Паша, это ты? Спишь, прости ради Христа, больше не буду. Поеду я, Пашенька, поеду. Завтра, говоришь? Как завтра?! Да я, Паша, хоть сегодня, только лето ведь, Паша, все на курорты летят, кто же мне билет в Черноморск продаст?» Тут он засмеялся даже, ты, говорит, что, вообще не понял до сих пор, с кем и чем имеешь дело? Да для Газеты, говорит, вообще ничего невозможного нет.

Удивительные ребята в Газете. Все — верующие. Вокруг кто во что верит, они — в Газету. «Газета!» — говорят, и голос у них такой, будто рядом тяжелобольной. Когда я впервые начал там околачиваться, меня все, помню, в коридорах останавливали, остановят, за угол заведут и спрашивают: «А вы на чье место пришли?» Очень я удивлялся, потом привык. Больше всего на свете боятся они заболеть или, не дай бог, помереть, тогда вдруг кто-нибудь их место займет. Очень любят Газету.

Да и как ее не любить, действительно, я уже проверял. Скажешь кому, что ты из Газеты, человек так вздрогнет, оцепенеет на миг и сразу разговор куда-нибудь сворачивает или начинает в восторге хохотать, радуется за тебя. Вот такая неоднозначная реакция.

Но мне-то что, мне билет нужен. А ничего, говорит Паша, сейчас я позвоню одному генералу, Тимошенко его фамилия, он нам должен, а ты пока поезжай во Внуково, купи билет на любой рейс, на любое число, в любой город, а потом зайдешь за угол, в милицию, там тебя сейчас же на ближайший рейс посадят как арестованного, только фамилию не забудь, да не свою — генерала, они ему там чего-то тоже должны. «Паша, — говорю, — сейчас, между прочим, 24 часа 7 минут, меня жена убьет». — «Утюгом?» — спросил Паша и захохотал, как филин. Зря я ему рассказал, как жена кинула в меня раз утюгом, и с тех пор в доме утюга нет. «Ты, Вова, учти, — говорит Паша, — раз ты дал мне принципиальное согласие, ты теперь не жене — ты мне принадлежишь. И еще учти, Вова, что у меня это письмо много народу просило, и я никому не дал, для тебя держал. Ты один у нас такой, Вова, второго такого нет. Не расстраивай меня, старик, поезжай к генералу, то есть во Внуково, лети, а на месте тебя встретят, я уже позвонил и телеграмму дал. С пионерами встретят, с оркестром».