Новый Мир ( № 11 2008) - Новый Мир Новый Мир

Ни юаня и ни динара —

Окуджавская лишь гитара,

Евтушенковская душа.

         (“Героине уходящего поколения”)

За последними двумя строчками так и встает характеристика целого поколения, вступавшего в жизнь в 70-е годы прошлого века.

Но вот что замечательно: в отличие от романтического сознания, сосредоточенного главным образом на себе, лирический субъект стихов Елагиной мучительно вглядывается в судьбу своих современников, его скорбь — не от личных неурядиц. Просто на глазах происходит обессмысливание или даже омертвление самой жизненной ткани. Не разлад “высокой души” с миром наблюдаем мы в этих стихах, а разлад мира с самим собой, некий паралич, угрожающие признаки некроза:

Род пресекается, как пресекается речь —

На полуслове. Дальше — молчанье, сиречь

Вечная пауза шумно-звучащего мира.

Сын, так легко умирающий прежде отца,

Род, недостойный продленья, лишенный венца,

Речь, превращенная в хрипы и вопли сатира.

Не случайно, что символом этой выморочности становится немота, пресекающаяся речь. Тема слова, убитого и, хуже того, исковерканного, лишенного своих смысловых оснований, — одна из ведущих тем книги Елагиной. Она обращается к опыту современных литературных тусовок, например, в стихах из цикла “Безблагодатность дара”, рисуя картину “поминок по культуре”, на которых так удобно можно выпить и закусить:

Лишь бы не в рифму,

лишь бы о чьей-нибудь смерти —

или автора,

или текста,

или смысла,

или звука…

Ну хоть о чьей-нибудь смерти,

чтоб можно было наконец-то

приступить к ритуалу:

могила,

ограда,

скамеечка,

цветочки

и нескончаемые поминки

(с подробным перечислением

участвующих!) —

в разные дни,

на разные голоса,

с разными напитками,

оплакивания

с кощунственным привкусом

торжества —

ну, наконец-то!

Нет, не слово умерло, конечно, не слово, которое подлинный поэт умеет хранить и лелеять в своем сердце, — деградировала “звукопроводящая среда”, обеспечивавшая внятность этого слова, его распознаваемость. И поэтому сегодня певцу не внимают не только люди, но и Небеса (вот еще одно существенное отличие от романтического дискурса). В своем противостоянии этому миру Лермонтов или Блок опирались на тот , иной, сверхреальный. Сегодняшнее лирическое сознание существует без этой незыблемой опоры. Там — только область гадательного, сокровища творческой души не бесспорны, и отношения с Богом запутаны до предела.

Они, конечно, непросто складывались и у романтиков. Демонический герой мог восставать на Бога, требовать у Него объяснений, но ему было у Кого их требовать и на Кого восставать. Предполагалось, что праведные и заблудшие, смиренные и бунтующие — все у Него под присмотром. Демонический порыв романтизма был сродни эксцентричному поведению ребенка, пытающегося привлечь внимание занятых своими делами родителей.

А что ж теперь? Теперь поэт не восстает, не играет в демонические игры, но вовсе не потому, что не осталось вопросов, а потому, что нам не приходится рассчитывать на внимание. Разве за нами еще приглядывают Оттуда, разве мы кому-то еще интересны? Так в стихи проникает тема беспредельного одиночества и сиротства, обоснованного как социально (маргинал, нищий), так и экзистенциально (создание, лишенное общения со своим Создателем):

Кому пожаловаться? Богу?

Подруге, другу ли, врачу?

Подлунному ночному стогу,

Дневному первому лучу?

Кому, скажи? Какому чуду,

Какой прозрачности речной?

Душа гола, как кукла вуду,

И воет, воет ветр ночной…

Не случайно Бог оказывается здесь в одном ряду как с природными явлениями, так и с людьми. Никакого романтического двоемирия.

И тут, пожалуй, самое интересное. При всей скорбности стихов Елагиной, при том, что в них прямо названы все ловушки и иллюзии любви, веры, творчества, при том, что многократно заявлено, что и героиня, и словесная культура, и человеческая цивилизация остались у разбитого корыта, — при всем этом у читателя не возникает беспросветного чувства исчерпанности, тупиковости стремлений души. Какая-то лирическая волна подхватывает и не оставляет нас даже в самых трагических, самых беспросветных стихотворениях этой книги (например, “Разговор с братом”).

Налицо парадокс: нам нечем обосновать осмысленность и ценность существования, точнее, не артикулировать, не зафиксировать неоспоримым образом эту

осмысленность и ценность в высказывании. Нам не выспросить Бога, не увериться в Его внимании и сочувствии, не понять Его замыслов и даже вообще не найти свидетельств Его присутствия в этом мире. Нам ничего не дано. Кроме… кроме странного, втесненного в сердце горячего стремления. Стремления к чему? — Почти неопределимо. Выясняется только косвенно, по каким-то проговоркам в стихах. Но когда это настоящие стихи, хватает достоверности проговорок:

Вся эта временность земная,

Дамокловым мечом висящая,

Уравновешена не раем,

А поисками настоящего:

Той истины, что непреложностью

Своей утешит, как любовию,

Как невозможною возможностью,

Как текст — разгадкой послесловия…

Оказывается, что поиски настоящего важнее гарантий райского успокоения.

И подросший ребенок догадывается, что родители действительно могут быть просто заняты, могут находиться вне зоны досягаемости по самым различным причинам. Но означает ли это, что мы сами должны забыть о них, перестать любить и надеяться? — Нет. И Елагина как бы говорит: “Нет!” — внезапно фиксируя странное, вроде бы ни на чем не основанное ощущение какой-то правильности происходящего, здорового обновления души:

Работа лечит, как лекарство:

Вари, стирай да убирай,

Домашнее спасая царство,

Твори труда невидный рай.

С ним в самом лютом гореванье

И в самом горьком из венцов

Вновь Божье различишь посланье

И — выживешь в конце концов!

       (“Простой физической работой…”)

Логических оснований для продолжения жизни не находится или мы не умеем их понять, но приходит следующее мгновение, и вдруг оказывается, что почему-то легче дышать, что мир вновь полон красками, и все есть как будто — где-то рядом все есть. Эту немотивированность случайного ощущения полноты бытия Елагина не единожды отмечает в своей книге. Не разум, не чувство, даже не вера, а какая-то странная лирическая интуиция оказывается мудрее нас, открывая иной план все той же самой неутешительной реальности.

Вот это отнюдь не декларативное открытие многоплановости жизни, доступное тем, “кто знает путь зерна и Провиденья”, и составляет, вероятно, основу итоговой книги Елены Елагиной “Островитяне”.

Алексей МАШЕВСКИЙ

С.-Петербург

1 Автор осведомлен о “золотом” и о “серебряном” веке русской культуры. Так вот сейчас у нас только что не “платиновый”.

Бомж Хлебников и щука с бычьими рогами

Василий Голованов. Пространства и лабиринты. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 296 стр.

Всякое путешествие дублируется внутренним исследованием, словно внутренняя и внешняя линия изгиба вазы, которые моделируют друг друга.

Маргерит Юрсенар

Василий Голованов при всем разнообразии, даже пестроте затрагиваемых тем не скрывает двух своих мыслительных пристрастий — интереса к истории анархизма и к геопоэтике. Они и стали темами его неожиданных на современный конвенциональный взгляд книг: “Тачанки с Юга. Художественное исследование махновского движения” (1997), “Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий” (2002, о заполярном острове), “Время чаепития” (2004, лирические и геопоэтические рассказы), “Нестор Махно” (2008, ЖЗЛовская биография).