Хуррамабад - Андрей Волос

— Ну, молчите, молчите… — сказал Червяков холодно.

Он встал и снова подошел к окну.

— Дело в том, что я… — начал Лобачев, с ужасом понимая, что он ничего уже не сможет доказать.

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул молодой краснощекий парень в зеленом пиджаке.

— Василь Петрович! — с улыбкой сказал он, опираясь о косяк. — День добрый!

— Здравствуй, коли не шутишь, — ответил Червяков.

Парень посмотрел на Лобачева, хмыкнул и подмигнул Червякову:

— Разговариваете, что ли, Василь Петрович?

— А… — Червяков махнул рукой, взял со стола пачку папирос, вынул одну и задержался сунуть ее в рот, искоса разглядывая Лобачева. — Что тут разговаривать… переливаем из пустого в порожнее.

Он дунул в мундштук, жестко зажевал его и чиркнул спичкой.

— Курить будешь?

— Нет, курил уже, — отмахнулся парень. — Я что зашел-то… Ездили мы вчера с Михалычем на Зеленовские-то!..

— Ну! — Червяков затянулся, с живым интересом глядя на парня.

Парень вдруг зашелся смехом, часто-часто маша ладонью, словно разгоняя комаров.

— Умора! Я Михалычу-то говорю: давай, говорю, наживляй сразу все, да и дело с концом!

— Ну!

— А он мне: нет, говорит, давай тут пяток поставим, для пробы, а сами-то на ту сторону сходим…

— Ну!

— Пошли на ту сторону, — парень прыснул и снова замахал ладонью; на лице Червякова появилась предварительная широкая улыбка и то выражение глуповатого ожидания, с которым внимают обычно окончанию смешной истории, — а он по дороге в бочажину-то и провались!

Червяков захохотал.

— Вымок до пояса! А холодно! Мухи белые летают! Вода сты-ы-ы-ылая!.. Матерится! Пошли, говорит, назад, ну его! Пришли… — парень зашелся, бессильно отмахиваясь. — Пришли, а там на каждом крючке уже по лещу!

— М-м-м! — произнес Червяков, снова затягиваясь и выпуская затем дым тонкой сизой струйкой. — Там их, как грязи! Я ж, мнять, говорил: хоть лопатой греби!

— А часов в десять — как отрезало! — сказал парень, округлив глаза и с таким видом, словно сообщал чрезвычайно важное известие. — Ну просто как отрезало! Нет — и все тут!

— Не, — Червяков махнул рукой и сморщился, — после десяти уже не шаволит!.. Это дело я знаю… — он внушительно покачал головой. — Как, мнять, ветер понизу пошел — все, собирайся, не шаволит!

— Ну! И я Михалычу тоже: поехали, говорю! Нет, просидели там еще часа полтора — ни поклевочки!..

— Да, — с сожалением протянул лейтенант. — Я, может, денька через три… Всё дела… Вы как добирались-то?

— Да как… Михалыч у Моисеева «козла» выпросил… Ладно, побегу… Разговаривайте! — он напоследок покачал головой — мол, умора! — закрыл было за собой дверь, а потом всунулся снова и сказал:

— Да, ты слышал? Сейчас с Меркуловым явку с повинной оформили… явился твой субчик-то! Смех один! Не могу, говорит! Каждую ночь снятся! Говорит, Дугин его за Верку-то кобелем обозвал по пьянке и попер… так он не стерпел — и сначала его, а потом уж и мать, чтоб не выдала! И деньги, дурак, принес! После обеда Меркулов на следственный эксперимент его везет… Нет, ну представляешь?.. Вот так — сначала режут, потом винятся! — он прыснул, махнул рукой и теперь уже окончательно закрыл дверь.

Лобачев доехал до развилки — так было дешевле — и пошел по натоптанной лесной тропе к Завражью.

День был холодный и туманный, но ближе к зениту небо начинало голубеть, обещая ясный вечер.

Он чувствовал опустошение… и немного унизительную радость оттого, что все так благополучно разрешилось. Лейтенант Червяков не извинялся — только развел руками: мол, бывает… хорошо еще, мол, что я тебя в СИЗО не упек… во, мнять, интуиция! И протянул руку, и Лобачев, не обинуясь, руку эту пожал — рад был без памяти, что вышла ошибка. «А на деревенских плюнь! — неожиданно сказал лейтенант на прощание. — Я сам деревенский, знаю… они тебе жизни не дадут!.. ты от них подальше!.. Да, нож-то потом можешь забрать… правда, он сгорел к черту — никуда не годится…»

Он быстро шел опушкой леса, лес вздыхал, шелестел, последняя листва золотила бурую траву. Тропа поднялась на пологий холм, за которым лежал овраг. Холодный ветер шуршал жухлой травой, тянул полосы тумана. Серебристые склоны полей зеленели не ко времени прозябнувшими озимыми и, перемежаемые все более и более голубыми лесами, ниспадали куда-то далеко-далеко — туда, где струилась невидимая Ока.

Тропа повернула, и он стал быстро, все ускоряя и ускоряя шаг, спускаться с пологого холма к оврагу, за которым уже виднелись крыши Завражья.

— Ну что ж за сволочи, а! — бормотал Лобачев. — Вот же мать твою… падарланат!

Что-то стучало в груди все чаще и чаще — гораздо чаще, чем может стучать сердце: словно и вправду крутился, крутился и постукивал какой-то неутомимый моторчик.

— Ну ничего… сейчас, сейчас… — повторял он, почти бегом уже спускаясь по тропе в овраг. — Поговорим! Сейчас поговорим!..

Через несколько минут он оказался возле дома.

— Сейчас, — говорил Лобачев, непослушными пальцами отстегивая карабин цепи от ошейника. — Сейчас потолкуем… Да не дергайся ты!.. Сидеть! Кому сказал — сидеть!..

Дверь распахнулась, и Маша выглянула из вагончика, вытирая руки полотенцем.

— Сережа! Ты куда? Подожди!

— А-а-а, ерунда! — крикнул Лобачев, напряженно улыбаясь. — Да вовсе и не из-за этого! Так, ерунда какая-то!.. Сами не знают, за что вызывают! Вовсе даже и не поэтому! Что-то там с пропиской у нас было не в порядке… так я все уладил!

— А куда ты идешь? — недоверчиво спросила она, машинально теребя полотенце.

— Да так просто! — рассмеялся он. — Пройдусь! Вон, гляди, Банзай уже ходить разучился! Пусть побегает!.. Ну, пошел!

То, что Банзай рванул бегом, петляя по заснеженной земле и то и дело тычась носом в одному ему понятные отметины, избавило Лобачева от лишних разговоров — он только махнул рукой и побежал следом.

А моторчик стучал, стучал, сухо и безжалостно деля время на секунды…

Дом Николая Фомича стоял, как стоял.

По-прежнему сильно пахло гарью. Однако сгоревший соседний дом ныне представлял собой не безобразную груду чадящих бревен, а несколько довольно аккуратных черных штабелей, в которые сложили доски и балки при разборке.

Пестряков возился у своего забора, прилаживая свежую жердину взамен погоревшей.

— Николай Фомич! — веселым подрагивающим голосом окликнул его Лобачев. — Привет тебе от Червякова!

— Чего? А-а-а… — Пестряков настороженно смотрел на него. — Сергей Александрович!.. От какого Червякова?

— Да от милиционера, от лейтенанта Червякова! — пояснил Лобачев. — Неужто не помнишь?

— Ах, от Червякова! — Николай Фомич махнул рукой. — Вот дырявая голова! Спасибо, спасибо… А я вон плетень правлю… беда! Беда!.. Погорело все у меня! Эти-то набежали — родичи-то его — все с пепелища порастащили, что в дело годится! Как мураши! Ни одной целой деревяшки не оставили! Кастрюльки мятые, паленые — и те уволокли! Во люди-то, а? — и он снова махнул рукой.

— Так я говорю, Червяков велел к тебе зайти, — сказал Лобачев. — Передать, чтоб готовился — статья тебе, старому дураку, полагается!

— Какая такая статья? — не заметив оскорбления и не сводя глаз с Банзая, осторожно изумился Пестряков. — Это какая такая статья?

— За ложные показания, — ответил Лобачев. — А как же? Ты ж, Николай Фомич, сказал, будто меня перед самым пожаром видел? Будто я от Сереги выходил… Сказал?

Пестряков попятился к дому.

— Да я же предположительно! — застонал он. — Сергей Александрович! Я же предположительно сказал! Я ж знаю, что вы к Сереге-то захаживали! Ну и думаю себе… что ж! Да разве я это имел в виду, господи!

— Стой где стоишь! — приказал Лобачев. — А то собаку пущу!

Банзай зарычал, напрягся, и Лобачев крепче сжал в кулаке ошейник.

Николай Фомич замер, словно играл в «фигуры», — как застал его оклик, так и остановился с одной ногой в воздухе.

— Да что ж это, Сергей Александрович!

Губы у него подрагивали.

— Сволочь ты, Фомич, — с горечью сказал Лобачев, понимая, что запал прошел. Да и что с него взять в самом-то деле — ну не морду же бить! — И дурак к тому же! Что ж ты думал? Что тебе это с рук сойдет? Чем платить-то пришлось бы — не прикидывал?

— Да не подумавши! — Пестряков прижал к груди ладони. — Не подумавши, Сергей Александрович! Ну вот, как бог свят, — не подумавши!..

Лобачев секунду смотрел на него, потом плюнул на мерзлую землю и пошел прочь. Банзай хрипел, упираясь, и косил налившимся кровью глазом в сторону крыльца.

Примечания

Айван — помост, возвышение.

Албасти — злой дух, являющийся обычно в образе худой женщины с длинными распущенными волосами и висящими грудями, одна из которых переброшена через плечо.