Кадеты и юнкера. Кантонисты - Анатолий Львович Марков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто здесь разговаривает, откликнись! — громко молвил он, пристально оглядываясь. Все молчало. Минуту спустя снова послышался говор.
— Кто и где тут разговаривает? — переспросил он начальника. — Уж не спрятаны ли тут кантонисты?..
— Помилуйте, ваше прев-ство, для чего же нам их прятать-с? — отвечал начальник, вдруг вспыхнув.
— А что у вас такое делается на чердаке?
— Там белье сушится, ваше прев-ство.
— Так это белье между собой, значит, и разговаривает? Мудреное дело! Где лестница от чердака?
— Лестница?.. Лестница?.. В конюшне: по ней достают сено сверху. А самый чердак заперт, — продолжал, путаясь, начальник. — Ключи у прачек, а их теперь едва ли где сыщешь…
Между тем на чердаке продолжался говор и смех.
— От чердака лестницу и ключ сюда! — рявкнул рассерженный инспектор, высунув голову за дверь прачечной.
Перепуганные конюхи повыскочили из конюшен, живо принесли лестницу, подставили ее потихоньку к стене и остановились.
— А ключ? — почти шепотом, но грозно повторил инспектор.
— Ключа у нас, ваше прев-ство, нет-с, — тоже шепотом отвечал здоровенный конюх.
— Влезь, братец, наверх и сломай замок или вытащи пробой, только поосторожнее, чтоб мухи не испугать. Понимаешь?
Конюх полез и через минуту спустился, держа замок в руке.
— Подержи-ка теперь покрепче лестницу, а мы с полковником влезем туда и посмотрим, что там такое. Пожалуйте, полковник. — Инспектор, пыхтя и кряхтя, потащил свое грузное тело на чердак, с трудом поднимаясь со ступеньки на ступеньку лестницы.
Кантонисты, спрятанные на чердаке, были вполне уверены, что внизу может разговаривать один только банщик со своею марухою, и если бы кто и лез к ним, то разве эта маруха, «душа человек», попотчевать их, «сердешных», ржаными лепешками, а потому и разговаривали не остерегаясь. Но, увидав внезапно влезшего к ним инспектора, в красной ленте, с крестами на шее, на груди, они всполошились до крайности и бросились с испугу на крышу: через слуховое окно, через отверстие возле трубы, с топотом забегали по крыше, поскакали с крыши бани на крышу магазинов, конюшен, карабкались по стенам, спускались, как кошки, по водосточным трубам, перебегали из одного угла в другой и прятались в белье и друг за друга. Суматоха была ужасная. Глядя на все это, ошеломленный инспектор сперва только рот разинул, потом, опомнившись, стал кричать, бегать по чердаку, ловить выскакивавших на крышу, те вырывались у него из рук и бросались кто куда мог.
— Ребята! Ни с места! — гаркнул он, поймав за ноги вылезавшего в слуховое окно кантониста и таща его назад.
Тот спустился на чердак и стал ни жив ни мертв.
— Почему ты, каналья эдакая, бежал от меня? — начал инспектор, вытирая пот с лица и окончательно загородив собою один из выходов на крышу. — Что я, черт, что ли? Или зверь какой, что вы бежите от меня?
— Никак нет-с, ваше прев-ство, — едва выговорил пойманный.
— Кто же я? Кто я? Отчего бежите?
Мальчик молчал, искоса поглядывая на начальника.
— Ты, братец, не пугайся: никто тебя пальцем не тронет, только скажи мне правду.
— Нам приказано бежать-с, — тихо начал кантонист. — В случае чего — беги, говорят, прячься кто куда может, а тех, кто не убежит, — после смотра драть.
— А сколько вас здесь всех было?
— Человек с сорок-с.
— Все из одной роты?
— Из двух-с.
— А зачем вас сюда запрятали?
— Да побоялись вашему прев-ству показывать; мы тут все калеки: кто иссеченный, кто искалеченный, — проговорил сквозь слезы кантонист.
— А ты сам зачем здесь?
— Коленко больно распухло.
— Отчего?
— Когда марширую — не могу так ровно вытянуть ногу, чтобы коленка не видать: оно у меня все высовывается. Правящий, значит, осерчал на меня на учении накануне вашего приезда, схватил полено… Помилосердуйте, ваше прев-ство! — Кантонист заплакал навзрыд.
— Перестань, дружочек, не плачь: никто больше не станет тебя бить, — утешал инспектор, погладив его по голове. — А покажи-ка коленко-то?
Кантонист осторожно засучил широчайшую штанину совсем не его роста нижних брюк (верхних он не мог надеть по случаю сильнейшей опухоли), и глазам инспектора представилась почти почерневшая нога, страшно опухшая от щиколотки и до самого паха.
— Какова нога-то? — сказал он начальнику, весь побагровев. — Знаете вы об этом безобразии, которое творится у вас под носом, или нет?
— Никак нет-с, ваше прев-ство, не знаю… Мне не успеть… я…
— А если нет, то для чего же ты тут? Какой же, спрашиваю я, ты после этого начальник? Нет, спуску вам от меня больше уж не будет. Шалишь! Под суд отдам, под серую шинель упеку, честное слово — упеку! Это, по-вашему, порядок?
— Помилуйте, ваше прев-ство, простите… по неведению… Вы всегда были великодушны, — взмолился начальник точно таким же тоном, каким просили его пощады кантонисты.
— Неведение? Великодушен? Гм… Ну! Стой, стой, стой! — вдруг крикнул инспектор, бросившись в сторону и схватившись обеими руками за массу двигавшегося белья. Он мигом разбросал его, и перед ним очутился разоблаченный кантонист.
— У тебя отчего глаз распух? — спросил он, пристально вглядываясь в лицо кантониста.
— Подбит, ваше превосходительство, — жалобно отвечает тот.
— Кто подбил?
Кантонист молчал.
— Да кто же, кто подбил тебе глаз?
— Да их высокоблагородию угодно было подбить-с, — решился вымолвить кантонист, указывая на начальника и потупясь от страху.
— Он врет-с, — вмешался начальник.
— Не тебя спрашивают, — перебил инспектор. — Когда и за что?
Кантонист этот впоследствии был чиновником и недавно умер, но всю жизнь хромал.
— В прошлую субботу-с, на батальонном учении, я не успел скоро выравняться…
— Слышите, полковник, слышите ли?
Рассерженный инспектор не пошел в казармы, а велел подать коляску, подсадил в нее искалеченных, сел посреди них и уехал в лазарет, где, сдав лекарю, наказал ему непременно вылечить их и хорошенько кормить. Затем он с ругательствами уехал домой.
Кантонистов со всякого рода изъянами во время смотров всегда прятали на чердаках, в конюшнях и тому подобных темных местах; численность их по всему заведению простиралась всякий раз от 150 до 200 человек.
По отъезде инспектора
