Кино Италии. Неореализм - Г. Богемский

Однако из-за недостатка места спешу перейти к рассмотрению совершенно неверного, по моему мнению, понимания Лидзани Достоевского (а потому и неверных его последующих рассуждений о «Франциске» и «Дороге»). Очень возможно, что те же русские критики, которые ныне пересмотрели свои взгляды на Достоевского, помогут Лидзани понять «Дорогу».

Линия «идиотизма» если в какой-то мере и проходит, то лишь в фильмах «Франциск, менестрель божий» и «Дорога»: нельзя забывать, что в этом последнем фильме весьма важная роль принадлежит Матто, открывающему перед Джельсоминой новый для нее мир (очень большой заряд заложен в сцене их разговора и в рассуждениях Матто).

Мы благодарны Лидзани: своей статьей он невольно указал нам, что в чрезвычайно глубокой важности и прогрессивном значении для нас «Идиота» Достоевского как раз и кроется подлинный ключ к новой интерпретации неореалистического направления, впервые проявившийся во «Франциске, менестреле божьем», и в «Дороге».

Федерико Феллини. Общественный человек

Мне кажется, что одним из результатов нашей дискуссии является признание, что неореализм нуждается в развитии проблематики, что ему необходим более широкий простор в поисках гуманизма, меньшая догматичность и отказ от каких бы то ни было схем. В конце концов, то, что объединяет изнутри различные течения в неореализме, поиски, которые они ведут, как раз и есть любовь к человеку, к его жизни, к его «общечеловеческому дому». Для нас эта проблема является и эстетической, и религиозной, и социальной, а ни в коей мере не абстрактной выдумкой или просто погоней за душещипательной темой.

Я считаю, что если говорить о наиболее характерной черте неореализма, так это именно его общественный характер. Неореализм — это движение общественного человека, то есть человека, который в своих отношениях с другими людьми исходит из чувства долга и ответственности перед обществом. Именно эти отношения и составляют самое главное в сложном процессе преобразования «существования», которое постепенно становится «сознанием»; пора понять, что конкретные связи людей составляют основную стоящую перед нами проблему. Человек эпохи романтизма не знал этой проблемы. И мне думается, что появление неореализма — это преддверие более широкого движения в культуре, своего рода освобождение от некого лежащего на человеке бремени метафизики.

Я понимаю, что мои слова могут показаться слишком расплывчатыми или недостаточно скромными, но я считаю, что неореализм гораздо более сложное и загадочное явление, чем оно нам представляется. Я не подразумеваю под этим нечто экзотическое, я просто хочу сказать, что после войны начала развиваться новая идея человека (как я сказал, «общественного человека», отнюдь при этом не перестающего быть личностью). Сейчас мы переживаем лишь первый этап, на котором выявляются и ставятся главные проблемы.

Неореализм отважился начать разговор о человеке и обществе, теперь он должен смело перейти к разрешению им же поставленных задач, раскрывая новые явления и их новые причины. Я бы сказал — если бы этими словами уже не слишком злоупотребляли ранее, — что неореализм поставил перед собой задачу стать гуманизмом, любовью к жизни, поэтикой миролюбия.

Конечно, это требует, чтобы мы в большей степени стали критиками, но вместе с тем и «фантазерами» и — почему бы нет? — «пророками» реализма, то есть художниками, умеющими находить новые достоинства и новые свойства в человеке, предметах, событиях жизни. Итак, открытие новых духовных ценностей — вот важнейшее направление, в котором движется неореализм. Неореализм — поистине новое движение, новая поэтика, которая, преодолевая старое, несет обновление; он является своего рода зондом, при помощи которого можно предельно глубоко исследовать то, что предлагает сегодня история человеку, но что отнюдь не достается ему безвозмездно. Я не думаю, что было бы правильно дробить течение неореализма на отдельные группки по различным идеологическим взглядам; ограничивать его застывшими теоретическими установками прошлого; принуждать его в смысле творческой методологии быть чуть ли не повторением систем, применявшихся в другие времена и в другом месте. Сегодня некоторые полагают, что неореализм, пройдя период временного единства, связанного с послевоенной атмосферой и существованием комитетов национального освобождения, ныне распался на множество стоящих на противоположных позициях группок, которые ранее были так тесно слиты воедино, что их не было заметно. Вот прекрасный способ отказа от неореализма и его главных произведений; будто бы ныне стало явным то, что прошлое (послевоенные годы) еще скрывало. Таким образом, получается, что неореализм — это какое-то гибридное течение, нечто временное, парадная ложь, к которой прибегают в целях самоутверждения, что в результате и привело к ослаблению и распаду этого направления.

Однако я, напротив, убежден, что неореализм с самого начала был явлением по своей природе объединяющим, был как бы стимулом к созданию новой культуры. Я думаю, что различные идеологические и политические силы, которые ныне жаждут того, чтобы неореализм исчерпал себя, тем самым извращают понятие «прогрессивный». Тот, кто подходит к неореализму субъективно или с узкопартийной точки зрения, кончает тем, что вообще перестает что-либо видеть. Неореализм остается направлением «синтетическим», «творческим». Надо бороться не столько за закрепление его культурных и идеологических навыков, сколько за то, чтобы обеспечить его преемниками и продолжателями. Вот задача, которая лежит на всех нас. Такие слова, как любовь к жизни, к человеку, любовь к его «общему дому», — это слова не для сторонников «гибридного» единства.

Кроме того, мне хочется уточнить еще одно, по-моему, важное обстоятельство: неореализм, при всей своей конкретности, при всей своей «заземленности», при всей своей приверженности к «повседневности» как новой ритмике повествования, является направлением с высокими целями. Это направление стремится оформиться как органичное понимание жизни, как новое видение мира. В эпоху Возрождения было одно отношение к окружающему миру, к действительности, в эпоху Просвещения, романтизма — другое; почему же сегодня мы не можем сказать, что ведутся поиски «неореалистической» связи с миром, с действительностью? Самое существенное состоит в том, что должны создаваться фильмы, в которых пусть бегло, недостаточно обстоятельно, без подробного повествования, но все же вскрываются и показываются эти новые отношения.

Совершенно ясно, что критическая направленность произведения, являющаяся результатом его актуальности, его новаторской «гибкости», четкости в изображении ситуаций и в отношении проблематики (даже самой глубокой, самой скрытой), заключается в силе новых чувств, которые противопоставляются старым ощущениям и старым идеям.

И наконец, о «политичности» искусства вообще и неореализма в частности. Настоящий враг неореализма — как раз тот, кто спешит наклеить ярлык «нереальный, выдуманный мир» на те произведения, которые предлагают новые пути и делают открытия, пусть на первый взгляд, возможно, и не всегда слишком очевидные. Этим людям следует поменьше бояться таких слов, как «выдуманный», «литературный», «возвращение назад». Легко назвать «выдуманной» проблему, если не принимаешь ее, и «литературной» тему, если она тебя не волнует и не интересует.

Надо постараться понять, что победа раннего неореализма над мифами, фрагментарностью, наконец, над одиночеством была хотя и необычайно важной, но ограниченной по своему значению. Она наметила перспективу развития, расширила горизонты, но не привела к разрешению основных проблем. Указывать сегодня пути и способы достижения полной победы в деле разрешения этих проблем было бы просто нелепо. Сегодня нельзя избавиться от одиночества одним лишь страстным стремлением к общности и демократии: необходимо вскрыть причины, порождающие это состояние. Вот почему следует ставить — и в философском плане тоже — такие темы, как человеческое одиночество, тоска и отчаяние, пытаться разрешать их более «систематически», чтобы добиться более значительных результатов. Что толку призывать возвратиться к атмосфере Сопротивления, в которой мы все так счастливо родились (я говорю о подлинной Италии)? Если мы хотим, чтобы итальянское кино развивалось дальше, то необходимо превратить эту атмосферу в революционную.

Однако это будет не продолжением неореализма, а его внутренним углублением. Всем ясно, что сегодня итальянское кино испытывает огромную потребность в эпической форме, в романе. Но во избежание возможности двоякого толкования уточним: это не какая-то расплывчатая, смутная потребность в «повествовательном костяке», в какой-то «масштабной» манере, которая бы нас вдохновляла, а лишь простая потребность в таких произведениях, в которых давалось бы нефрагментарное видение человека, целостное представление о его судьбе. Это видение может быть выражено, в конце концов, в лаконичной лирической форме — ведь главная наша потребность в самом этом видении, а не в его внешнем проявлении.