Дневниковые записи. Том 1 - Владимир Александрович Быков

и у Виталия, – человеческая избирательность, но только у Сомова уж вовсе гротесковая. Сталин, при котором пострадал Сомов старший, стал в глазах Бориса не кем иным, как параноиком, а Ванька, сталинский палач, у которого руки были, по словам того же Бориса, «в крови по плечи», – его кумиром.

Почему это я так подробно о той их жизни? А потому, что оказался под впечатлением еще за неделю до этого прочитанной книжки, кажется, Рогова, в которой представлена точно такая же, но только не районного, а союзного масштаба, начальническая жизнь.

Рогов старший тоже становится чекистом с первых послереволюционных лет, переводится в Москву, затем в 34-м году, видимо в связи с убийством Кирова, – в Ленинград, а вскоре, естественно, не без личного указания Сталина, возвращается обратно и назначается… комендантом Кремля. В 39-м году он кончает жизнь выстрелом из пистолета в своем кремлевском кабинете.

Рогов младший также ничего не пишет о занятиях отца, кроме его карьерно-номенклатурного перемещения, но с подробностями описывает барскую жизнь своей семьи. Восьмикомнатную квартиру в охраняемом круглосуточно полуособняке. Светскую жизнь нигде не работавшей матери, имевшей каждодневное «право» на два места в любом московском театре. Свои детские, от скуки, поездки по Москве с личным шофером отца…

И так же, но только на два года позже и в другое место, их семья высылается из Москвы.

Главное, в этих повествованиях, как у многих других детей подобной судьбы, одинаковое отношение к репрессивной стороне жизни в нашей стране. Будто репрессии начались именно с их семей, а до этого вроде как бы ничего подобного не было, царила справедливость и сплошное благородство, Некое двойственное восприятие действительности, некая двойная мораль: до – морально, а после – аморально. Ни с Ленина и его команды при чьих-то «отцах», (я не говорю здесь о выше названных, которые, возможно, были достойным исключением в той обстановке массовой вакханалии), а лишь со Сталина и новой когорты других, плохих, «отцов», начались репрессии.

И если бы то были впечатления одних детей! Нет, и самые главные «пострадавшие», прямые организаторы и участники революции, вроде Троцкого, Бухарина и остальных, мыслили точно так же. Они будто вершили праведный суд от имени народа и по революционной необходимости, а вот их судили одни палачи и сволочи. Тут отнести все к одним исключениям уже никак нельзя.

Марксистская формула о бытии, определяющем сознание, весьма относительна. Но в части собственно жизни человека, его физиологической природной сути она действует почти безусловно. Отсюда проистекает не только сугубо личностная составляющая восприятия действительности, но и порождаются более глубокие причины проявления массовой «аморальности» людей, и отнюдь не по одним желаниям отдельных их представителей. Кем бы последние не являлись, они всегда, в большей или меньшей степени, свои желания подчиняли желаниям «народа». Общество как было, так и остается, по образному выражению прожженного плута, стяжателя и вымогателя Талейрана, разделенным на «стригущих и стриженых». Остается прежней и устремленность к «роскошно-красивой» жизни власти и отирающихся возле нее всех «стригущих», а отсюда сохраняется ненависть к ним со стороны остальных, «стриженых». Конец сего известен и в нем нет ничего, что бы шло

вразрез со здравым смыслом, ибо ненависть здесь является следствием «узаконенного» государством грабежа.

06.12

В продолжение темы о репрессиях. Поразительная однобокость и тенденциозность почти во всех писаниях. Будто авторы все собрались перед тем и договорились заранее, как свои мемуары «подоходчивее» преподнести читателю. У всех святость «до» и сплошная мразь «после». Великая вера в коммунистические идеалы, замечательные, преданные революционной справедливости люди «до» и полные ничтожества следователи и судьи с «рыбьими глазами», преисполненные злобы и ненависти после. Своеобразным исключением здесь является мой приятель Сомов (в части его отношения к Шишлину), хотя истоки его взглядов таковы же, как у всех остальных. Откуда такая метаморфоза в человеческом материале?

Передо мной два повествования: «Это не должно повториться» – Газаряна, бывшего ответственного работника НКВД, и «Крутой поворот» – Гинзбург, бывшей зав. отделом культуры областной газеты «Красная Татария», жены члена ЦИК СССР и члена бюро обкома партии. Разные судьбы, но в принципиальной основе – то самое бескомпромиссное подразделение на белое и черное, абсолютнейшее непонимание жизни и психологии людей. Какое-то несусветное завихрение в мозгах, в которых (по образному высказыванию «простой неграмотной бабы рязанской» – свекрови Гинзбург) «Ума палата, а глупости саратовская степь». Куда же их было девать этих одержимых старых большевиков (не без моего возможного известного исключения), отлично и массово научившихся сладко по-буржуйски жить, самозабвенно болтать про коммунизм и всеобщее равенство, нахваливать Ленина и проклинать Сталина?

Не успел дочитать этих двух, как попадают на глаза еще два повествования. «Воспоминания» Швед – жены ответственного работника «Уралплана», активного коммуниста, участника 3-го съезда комсомола и 15-го съезда партии Когана. И «Как это было» Жуковской – жены члена коллегии Наркомвнешторга, а затем, последовательно: завотделом внешней торговли в Комиссии партийного контроля и замнар-кома НКВД. У них такая же судьба, как у Гинзбург, и, один к одному, такие же представления о жизни. Ничего о большевистской неправедности их собственной и мужей жизни «до» и сплошные, в окружении жен бывших чуть не «святых» секретарей обкомов и прочих больших партийных и советских начальников, повествования о тюремной и лагерной жизни «после», вне какой-либо даже малейшей попытки отобразить истинные причины с ними случившегося – фактически полного морального разложения к 30-м годам всей их партийно-начальнической среды с ее цековскими санаториями и дачами, банкетами, театрами, закрытыми распределителями.

Некоторое исключение – воспоминания бывшего заместителя Главного военного прокурора Советской армии и Военно-морского флота Викторова. Написаны они, в отличие от предыдущих, с максимально возможной, им подчеркиваемой, объективностью. Но какой?

Объективностью поверхностной, прямо вытекающей из его прежнего должностного положения, обязывающего его формально рассматривать факты с позиций некоей чистой законности, в рамках, как он говорит, только того, что «он знает, что подтверждается документами» и что затвержено официальной юриспруденцией.

28.12

Был у Людмилы на обеде по случаю годовщины со дня смерти Льва Скобелева. Среди приглашенных, как обычно, его бывшие друзья по работе и учебе в институте. Пошли разговоры о прошлой «замечательной» жизни, о том, как много в ней было, особенно в 50-е годы, достойного нашего внимания. Вспомнили, по ассоциации с застольем, о тех времен изобилии в магазинах деликатесных продуктов: красной и черной икре, крабах, белой рыбе, изумительнейшего качества колбасах, их доступности даже в наши студенческие годы. Я про себя проиграл посему свой стандартный вопрос: Что это, свойство человеческой натуры сохранять в памяти приятное и забывать плохое, или на самом деле тогда было много этого достойного?