Прогулка под деревьями - Филипп Жакоте

Знаки, которые помогают жить, их все меньше.

В конце концов, отчаявшись, три года спустя, почти день в день с тем утром в Трюинасе, я принял решение удовольствоваться — хотя это слишком громко сказано — уже сделанной работой.

Ведь то, что я хотел запечатлеть, уходит от меня все дальше.

Слова эти все больше похожи на надпись на чужом языке, который когда-то был понятен, и я даже пытался на нем говорить, но теперь вот совсем позабыл.

Или на лекарство, которое когда-то помогало, но теперь уже не действует, и ему нет замены.

(Так отнимают руку, отворачиваясь к стене.)

Солнце жизни приблизилось к горизонту, уже почти закатилось.

И я спрашиваю — а летают ли в таком небе птицы.

ЭЛЕМЕНТЫ ПОЭТИКИ

(1987)

Об одном поэтическом цикле

В стихотворном цикле, озаглавленном «В свете зимы», я опять пытался рассказать о значимой встрече, одной из тех, какие обычно приводили к стихам и по-прежнему числятся для меня среди немногих абсолютных ценностей. Речь шла о том, чтобы зримо передать новое откровение ночи, ночных пространств и ночного воздуха, и мое безмерное изумление от бытия-здесь, от самой возможности существовать, чувствовать радость и благодарность. Человек, почти всегда равнодушный и чуждый миру (как большинство из нас), вновь обрел этот мир как живую реальность и — пережил истинное пробуждение. Быть может, когда-то раньше я мог бы сказать об этом по-другому, непосредственно, без особых усилий и раздумий; тогда я был ближе к миру, и, быть может, меня чаще посещали эти видения, их смутные проблески; свободно дыша этим миром, я с большей легкостью находил нужные слова. Но сейчас все обстояло иначе. Я был отрезан от мира («Мы не чувствуем боли, и почти / потеряли язык на чужбине», — пишет Гёльдерлин в «Мнемозине»); как если бы солнце стало светить с перебоями: земля остывала, переставала родить. Я все дальше уходил от солнца и огня — дело обычное и, наверное, неизбежное.

Нужно было заставить себя вновь взяться за работу, отложенную после первой неудачи осени 1974 года. Еще одна примета возраста: к поэтическому труду толкает уже не сильное, непосредственное чувство, он становится возвратом к прошлым переживаниям, к тому, что рискует исчезнуть, и тогда это становится занятием почти вынужденным — и даже горьким, если не безнадежным. Запрись тогда в своей комнате, закрой глаза, перекрой входы и выходы чувств, создай внутри пустоту, разорви связи: пусть снова вспыхнет свет — увы, давно угасший и, быть может, невозвратимый. Тогда думаешь: наверное, лучше дать волю словам (в юности я упрекал за это старых поэтов, требуя от них все большей простоты, правды, раз они владеют теперь мастерством — но как быть, если сердце разучилось чувствовать?). Но кажется, с этими стихами произошло по-другому. Я, скорее, пошел на поводу у грезы, подчинился ей, следя за собой не так пристально, как обычно. За неимением лучшего и изменив своему идеалу «поэзии без образов», возникшему у меня после чтения хайку, я последовал за цепочкой сравнений; я позволил, чтобы во мне снова ожила метафора ночи, черной царевны, чья близость пробуждала самые древние и простые желания. Затем, подождав, пока она пройдет мимо — как чужестранка, но не как обманщица, ведь мечта не лжива, она живет в душе любого из нас, — я понял, что ее посещение словно освободило, раскрыло во мне нечто — если позволите, внутренний взор; и тогда, в продолжение нескольких дней, заоконный мир, от которого я отвернулся, ибо он стал казаться мне порой пустым, лишенным силы — потому, наверное, что я слишком часто писал о нем, снова стал живым, прозрачным, поразительным; снова пришли образы, а вместе с ними и поэзия; словно свет опять приблизился, а темнота и холод отступили. Почти сразу за этим произошла удивительная, неожиданная перемена, вызванная, быть может, промелькнувшим образом снега и птиц с белыми подкрыльями и связанная для меня с «переходом», «полетом» и «чистотой»: движение, уводящее за пределы мира, выход за границы зримого; и вот тогда я увидел, как души мертвых, подобные белому стаду, спускаются пить из источника вечных вод. Сейчас я уже вновь не доверяю тому, прежнему, овладевшему тогда мной порыву. А смущает меня то, что он подталкивал меня в сторону незримого; что напоминает бегство.

В продолжение этой работы, в ноябре 1975 года, являлись все новые образы, почти религиозной или метафизической природы, выражавшие ожидание, надежду — образы живой воды, «неиссякаемых житниц». Что это было — новая слабость, новая ловушка иллюзии?

Но все равно я со счастьем смотрел, как из-за смятенных туч выплывает луна, опять становясь подобием белой холодной гостии.

Тогда, отвлекаясь от своих трудов, я слушал один из самых прекрасных квинтетов Моцарта (К. 516); именно он вдохновил стихотворение «Слушай, смотри…», которое привело к еще более странному стремлению. Когда он звучал в унисон с зимним пейзажем, мне чудились две белых стаи — душ или птиц? — летящих снизу и сверху навстречу друг другу в некоем подобии счастливого упоения. Неудивительно поэтому, что вслед за всеми предшествующими образами в моем сознании всплыло имя Лазаря. Потом их сближение внезапно утратило сверхъестественный характер и обрело оттенок земной, счастливой любви. Так или иначе, восстановилась связь, открылся свободный переход между царствами живых и мертвых, между людьми и вещами, между любящим и любимой. То был новый всплеск свободы — и он состоял в общении, взаимных дарах и исчезновении всех препятствий. Слова «связь» и «переход» встали рядом друг с другом. И тогда получается, что свобода — это возобновление подлинных связей, совсем не разрыв.

Наконец я пожелал, почти безотчетно, чтобы пошел снег (но он в тот месяц так и не выпал). Это и правда чудесное явление природы, одно из немногих, что сохраняют над нами свою власть, превращая нас в восторженных и радостных детей. Конечно, длительный снегопад или падение горной лавины могут ужаснуть. Но свежевыпавший снег навсегда остается чем-то сверхъестественным, нисхождением божества, невесомым, беспримесным счастьем. Дети любят играть у водопадов (подобных водяным ульям, пчелиному рою брызг), брызгаться в ручьях; они кожей чувствуют множество свежих покалываний, невинных поцелуев (и первые цветущие деревья весной тоже похожи на облака водной пыли). Созерцание снегопада или прогулка под ним вызывают близкое к этому, но чуть более мягкое наслаждение: движение здесь медленней, прикосновение нежнее и все происходит в молчании. Снег — это ниспадение тишины. (Или это вода превращается в овечью шерсть?) Здесь мы испытываем наслаждение (согласное и времени года) скорее духовного порядка. Неизбежно приходит образ птичьего оперения (белой совы-сипухи, она может так же безмолвно осветить, но теперь это случается все реже, какой-нибудь закоулок ночи), о шерстяном плаще, защите (он может быть и саваном, но мы не думаем об этом здесь, снег слишком легок, он словно взлетает от земли ввысь и так недолго лежит, что кажется летучим чудом — как если бы земля по весне всегда пересекала в своем движении сад богов, холодный шлейф кометы). Также рождается мысль о молчании или словах, сказанных тихим голосом, чтобы навеять сон, омыть, излечить. И тогда представляешь себе случайно услышанный разговор умерших, но блаженных — или ангелов. Медлительность, молчание или — почти неслышный — шепот; нисхождение — медленное кружение легких весенних семян. (Бесплодных семян. Нежных кристаллов, ломких звезд. Слезные капли, превращенные холодом в цветы, снежинки. Вода прозрачна; а от холода она, как ни странно, становится белой и мягкой. Такие нежные и близкие звезды. Я мог бы долго блуждать под падающим снегом.)

Работая над этими стихами и начав с нового обретения ночного воздуха, чью прозрачность они так и не смогли передать, я, наверное, пожелал этого снегопада как нового благословения, как умиротворения, подобного сну, снежному плащу или покрывалу ночи, которое до этого упоминалось дважды… Найдя более или менее точное слово, обретаешь право на истинное молчание, которое не будет пустотой, истинный покой, который не будет смертью. Кажется, случилось именно это — вдруг наступила успокоенность, ясность, словно рука умиротворения легла на страницу. Именно благодаря наступившему покою на место чужестранки заступила верная подруга, неизменная, как солнце, светящее позади любых облачных завес, но все-таки обреченная, как и я, как и эта земля, — «однажды» исчезнуть.

К какому же итогу я должен прийти, завершив эти стихи? Убедиться, в который уже раз, что стихи чересчур быстро и высоко унеслись за пределы нашей жизни, создав в высоте неясно мерцающий мираж, уводящий прочь от насущного, приносящего реальные плоды и тем самым — оправданного? Или напротив — снова увидев и описав эти явленные мне одновременно знаки, я должен окончательно в них поверить?