Смерти вопреки. Реальная история человека и собаки на войне и в концлагере - Вайнтрауб Роберт

Помимо москитов пленных терзали еще многие муки. Людей кусали ужасные муравьи всех цветов, в том числе муравьи-листорезы, которые обрушивались с потревоженной коры деревьев и награждали человека сотнями одновременных укусов. Мух было так много, что людям, которых по болезни или ранению назначали на легкую работу, даже устанавливали дневные нормы по их уничтожению. Трупные мухи откладывали яйца в язвы на конечностях людей, превращая пленных в живых призраков, которые вынашивали отвратительные личинки в своих телах. «К скорпионам стального цвета относились с большим почтением, как и к сороконожкам», – вспоминал Фицджеральд. Насекомые гнездились во всех уголках и закоулках бараков. Голландец А. Бруйнооге вспоминал нападение тараканов из джунглей. «Какой бы предмет вы ни подняли, оттуда выползали полчища насекомых. По ночам они обгрызали мозолистую кожу наших ног».

В некоторых отношениях еще хуже были микроскопические насекомые, пожиравшие кожу. Спальные помещения кишели вшами и клопами, которые сосали кровь из голов и ступней пленных. «Мы брили головы налысо, но вши так легко не сдавались, – писал Смит. – Мне не надо долго объяснять, куда они переселялись». Клещи разносили жуткое кожное заболевание, чесотку. Постоянное чесание и охлопывание тела доводили пленных до сумасшествия. Большую часть времени Джуди проводила, почесывая лапой уши или плечи в тщетной попытке облегчить непрестанный зуд.

Личинок находили не только в плошках риса военнопленных (многие люди, нуждавшиеся в протеине, съедали личинок), но и в каждом отхожем месте, где мириады этих существ разлагали фекалии и прямо под оправлявшимися людьми превращали их в густую грязь, от одного взгляда на которую выворачивало. Но в некоторых лагерях, где складывалось отчаянное положение, ели даже личинок из отхожих мест. Жидкую грязь часто поджигали, чтобы убить кормящихся ею личинок. Возникавший в результате этого дым страшно ел глаза тех, кто ходил в отхожее место. Смит вспоминал: «Обычным зрелищем стал вид десятка взрослых мужчин, которые выплакивали глаза в отхожих местах».

Личинок использовали для лечения язв. Личинок сажали на тряпку, которую привязывали к гноящейся ране. Они пожирали пораженный участок плоти, очищали его, и в состоянии больных наступало значительное улучшение.

Иногда среди всех этих мук обнаруживалось, что и в крайних страданиях люди проявляют врожденную человечность. «Бережное отношение к больным товарищам, почти без исключений, было поразительным, – писал Робсон. – Когда больной не мог есть, его пищу делили товарищи, а когда болели товарищи, бывший больной ел их пищу. Удивительно было видеть, как человек пытается насильно заставить есть больного товарища, хотя все тело ухаживающего за больным нуждалось в каждой капле пищи, которую он предлагал ему после тяжелого рабочего дня на строительстве железной дороги». Другой военнопленный заметил: «Чем сильнее голод ослаблял тело, тем крепче становились товарищеские узы».

Удивительно, как в Пакан-Барое проявлялась способность человеческого духа к мобилизации, даже в таких совершенно безнадежных условиях. Как писал Робсон, «вера – огромный резервуар энергии… и вера в будущее стала чем-то, что было у нас всех и было необъяснимым». Руз Войси вспоминает, что он «верил в товарищей, которые придут и вызволят его отсюда. Так и случилось».

Всегда стойкие британские солдаты регулярно устраивали представления кабаре с пением и танцами. Японцы и корейцы считали эти представления совершенно непостижимыми: по их мнению, у заключенных нет причин смеяться или радоваться жизни. По существу, все, что им оставалось, – это умереть. Но военнопленные отказывались признавать свое поражение. «Концерты у костра продолжались, и мы изумлялись талантам, – вспоминал Фицджеральд. – Один малый по имени Уинстенли обладал очень мощным баритоном и богатым репертуаром громких песен, которые пользовались большой популярностью. Одной из них была песня «Легион пропавших», которую, хотя она касалась французского Иностранного легиона, многие считали песней о нас».

Голландские пленные, которые были более разными по возрасту и физическим способностям, чем британцы, тоже с презрением относились к шумным развлечениям. Но это не означало, что голландцы были каменными. Во Втором лагере одна из групп давала регулярные представления «Гулянки в джунглях», на которых играли на скрипке, пели, а военнопленный Ян Эггинк выступал с ядовитыми и смешными скетчами.

«Это были не просто шутки, – вспоминал Эггинк в документальном фильме, показанном по голланскому ТВ в 1997 году. – Мы старались поднять их боевой дух, поддержать волю». Увы, даже Эггинк отказался от своих обычных выступлений, когда похоронных служб стало очень много. Но он «вернулся на сцену» по случаю Рождества 1944 года.

«Никогда не забуду того Рождества, – сказал Эггинк в документальном фильме. – Японцы полностью запретили пение. Неожиданно [военнопленный Я.] Брату вышел вперед со скрипкой и заиграл попурри из традиционных рождественских песен. Когда он исполнил «Тихую ночь, святую ночь», все присутствовавшие на концерте скелеты с ввалившимися глазами стали тихонько, очень тихонько подпевать… Когда я вспоминаю об этом, у меня на глаза наворачиваются слезы»[5].

Эггинк читал товарищам по плену стихи, главным образом, о сохранении веры в борьбу и в возвращение к любимым. Одно стихотворение Эггинк посвятил жене:

Так давно думаю о тебе, дорогая, И о годах, прошедших в ожидании Часа нашего освобождения, которое будет изумительным, Хотя оно еще далеко, и его еще не видно. Сейчас еще темно, не вижу света, Но я всегда рядом с тобой, я близко от тебя, Дорогая… Когда Господь вернет мне тебя, чтобы ты засияла, Оставив беспокойства в прошлом, твои и мои, Нам снова станет хорошо вместе, Тебе, моя дорогая, и мне.

Способность Джуди выживать вопреки невероятным трудностям помогала сплотиться и военнопленным. Она давала им эмоциональную поддержку. Даже люди из других лагерей ободрялись, когда до них доходили слухи об очередном чудесном спасении Джуди от гибели. «Все мы знали о ее существовании, даже если на самом деле никогда ее не видели», – вспоминал Руз Войси. – Знать, что кто-то заботится о Джуди и что она все еще каким-то образом жива, было очень важно».

Одно уже присутствие Джуди на строительстве железной дороги сплачивало людей, которых вытолкнули за пределы жизни. Неизвестный поэт, который добавил катрен к более длинной поэме, написанной в нечеловеческих лагерных условиях, отлично поймал суть:

Плетутся, чуть живые, по своим местам Сдохли бы давно уж, но под нос твердят Тихо, еле слышно, в такт своим шагам: «Если сучка может, то смогу и я» [14].

Помимо непосильной работы на строительстве железной дороги Фрэнк должен был постоянно присматривать за Джуди. Когда начался 1945 год, пойнтер стал еще более агрессивным по отношению к японским и корейским мучителям. Если раньше Джуди уворачивалась от их пинков и старалась спрятаться, стать невидимой, то теперь она часто шла на открытую конфронтацию с охранниками, рычала и огрызалась на них и отстаивала свое место, даже когда на нее кричали, угрожали штыками и винтовками. Собака просто отползала на полметра-метр от сапога, который только что не достал ее, скалилась, а глаза у нее горели красным. Только все более настойчивый свист Фрэнка заставлял Джуди отступить в заросли.

Джуди определенно дичала, и инстинкт самосохранения мало-помалу уступал место инстинкту драки. Казалось, что собака совершает обратную эволюцию и превращается в волка, становясь все более страшной. К сожалению, это создавало большую опасность для ее жизни.