Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

Принаряженная Грунькина родня – глиняные совершенно мужики и бабы, с узкими лбами, густыми тяжелыми волосами, острыми и жадными до всего глазками, глубоко утопленными в глазницах. Пьяненький удивленный Ваня, ковыляющий на своей деревяшке. Недовольная Светлана в широченной васильковой юбке – не о такой невесте для брата она мечтала.

– Дорогие Агриппина и Степан, – деревянно говорю я, вручая подарки. – Вы оба с детства дорогие для меня люди, я рада, что вы теперь навсегда вместе и в этот знаменательный для всех нас день позвольте пожелать…

– Брось ты это, – отчетливо говорит Грунька. – Не тебе, Люша, себя под обычай ломать.

Степка обнимает меня и даже чуть-чуть приподнимает в воздух. Его причудливо одетые сподвижники-анархисты восторженно орут, подбрасывают вверх картузы, фуражки и папахи и зачем-то стреляют по ним. Я вспоминаю, как мы со Степкой были детьми. Увидев его, я бежала ему навстречу и прыгала на него. Он ловил меня и некоторое время держал в охапке. Я болтала ногами и на своем собственном языке рассказывала ему на ухо о том, что произошло во время его отсутствия. Мне казалось тогда, что он единственный из людей меня понимает (другими понимающими были лошади, собаки, деревья и птицы).

– У меня есть для тебя отдельный подарок, – говорю я. – Подойди за ним прежде, чем вдрызг напьешься со своими друзьями.

– Хорошо, – обещает Степка. Решится ли он? Решусь ли я?

Агафон стоит в стороне и смотрит на мать, серьезную, одетую в белую кофту с мережковой отделкой, высокий кокошник и длинный бежевый сарафан с богатой вышивкой по подолу. Этот сложный и должно быть богатый наряд не делал невесту красивой. В простой белой рубахе с распущенными волосами и улыбкой Грунька куда привлекательнее. Я знаю, что говорю.

Степка подходит к Агафону. Я смотрю внимательно и почти готовлюсь к прыжку. Хотя могу, конечно, и не напрягаться, потому что тут же есть Грунька. Куда мне до нее!

– Здравствуй, Агафон, – говорит Степка. – Я – твой отец, Степан Егоров. Ты – Агафон Степанович.

Я вижу, Степка недоволен тем, что я привезла Агафона. И дело здесь вовсе не в том, что он не любит своего сына или не хочет его видеть. Он просто хочет держать его подальше от себя, так ему видится правильным… Что же со Степкой случилось? Да по всей видимости то же, что нынче случилось со многими – он потерял себя, потерял веру… В отличие от меня он же был искренне верующий, и вот эта война, и плен, и все прочее… Теперь ему, должно быть, кажется, что Бог оставил его и вообще людей…

– Бог от человека не отказывается никогда, – гнусаво сказала над моим ухом Грунька, которая по своей глухоте иногда баловалась чтением мыслей. – Ад наступает, когда человек сам от себя отказывается, когда он перестает понимать, что ему с собой делать.

Я кивнула.

Степка подошел ко мне вместе с каким-то вызывающе усатым человеком в красных шароварах. Человек висел на Степке, как шкура тигра на витязе из грузинской легенды. Его загибающиеся к ушам усы пахли фиалками. Глаза были закрыты, кажется, он спал.

– Кроме Агафона, у тебя есть еще дочь, – сказала я. – Ее, строго перед смертью, родила Камилла Гвиечелли. По завещанию Камиллы девочку зовут Любовь, Аморе на итальянский лад. Она играет на скрипке.

– Где она сейчас? В Италии, с остальными? – я прямо увидела, как в Степкиной нетрезвой голове (он же уже бывал в Европе!) начал складываться план. Тусклые глаза заблестели новым интересом.

– Она здесь, у меня, в Синих Ключах.

Степка уложил усача на землю под яблоней, сорвал лист со смородинового куста и принялся сосредоточенно его жевать.

– Нет, – сказала я. – Не сейчас, не в день твоей свадьбы с Груней. Аморе очень чувствительная девочка и часто болеет. В другой раз…

– Не будет другого раза, – с испугавшей меня убежденностью сказал Степка (я испугалась тем более, что и сама по совершенно непонятной причине чувствовала также). – Я ее никогда не увижу… Но – спасибо тебе, Любовь Николаевна, за подарок, – он отошел на два шага и с неожиданной грацией ярмарочного медведя низко, чуть ли не до земли поклонился мне. – Лучшего я и пожелать бы не мог…

– Юродивые угодны Богу, Марья Даниловна, – сказал Кашпарек. – Подвиг юродства в христианстве – один из главнейших. Говорить правду власти ничуть не проще, чем комиссаров убивать.

Маша попыталась вглядеться в темные, непроницаемые глаза юноши. Не увидела в них ничего, кроме собственно темноты.

– Большевики – бесы, – хриплым, простуженным голосом сказала она. – Волки в овечьей шкуре. Притворились, что хотят царствие Божье на земле построить, а на деле… Дьявол им хозяин. Кто с большевиками сражается, те – воинство Его.

– Чтоб царствие Божье на земле построить, сначала надо землю ангелами населить, – заметил Кашпарек. – Причем не фальшивыми, а настоящими. Люди уж один раз пытались в Божьем царстве прижиться, так Бог, помнится, сам их оттуда выгнал.

– Ты смелый парень.

– Да.

– И сильный.

– Да.

– Но, если все обернется к худу, даже тебе не под силу тягаться с русской историей.

– Это мне и не нужно. Может, когда придет время, просто удастся вытащить кого-то близкого из-под ее колес.

– Ты еще и честен. Хорошо. Оставайся с нами.

– Благодарю вас, Марья Даниловна.

Он наклонил голову и отступил. Она повернулась к иконам, перекрестилась широким, точным, привычным движением. Лампадки перед иконами горели ровно и ярко, озаряя не только лики, но и бревенчатые стены землянки, возведенные добротно и основательно – как и положено строить человеку для житья.

Актовый зал мужской гимназии был просторным, в два света. Но неровные ряды скамей, изрядно порезанных гимназическими ножиками, и прямоугольные пятна на месте снятых портретов августейших особ, придавали ему сиротский вид. Может, именно поэтому Калужский ревком решил провести собрание именно здесь.

– Алексеевский уезд у нас – просто какой-то рассадник контрреволюции! – сокрушенно покачал головой председатель ревкома. – Дети в Москве и Питере мрут от голода, из Ташкента, из Астрахани, с Урала, через всю страну шлют эшелоны с продовольствием, а от нас, в непосредственной близости от столицы, из наших самых хлебных мест – совершенно никакой помощи городским товарищам. Более того, все прибывающие из города продотряды – как будто в болоте тонут…