Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

Хмельницкий — с позиций профессионального и теоретика, и практика архитектуры (он и по сей день проектирует здания в Берлине) — уверен, что плоды, вскормленные этими заведомо ядовитыми корнями, ядовиты и сами. Что в сталинской архитектуре по определению не может быть ничего хорошего. Что она — уродливое вздутие на теле градостроительного искусства, и остается лишь жалеть, что рассосаться без следа этому вздутию, скорее всего, не удастся.

При этом факт есть факт: стиль, придуманный Сталиным, давно уже вышел из-под контроля и своего создателя, и теоретиков (если вообще когда-то был под контролем этих последних) и зажил собственной жизнью, заставляя считаться с собою как с фактом, а многих склоняя даже симпатизировать ему без всяких симпатий к сталинизму.

Ведь именно он — послушно, старательно, хотя никакой вождь давно уже не указывает, — воспроизводится в современных грандиозных жилых комплексах для Очень Богатых Людей. Это им, эвфемистически именуемым средним классом — воплощением социальной устойчивости, живым образцом благополучия и процветания, — адресуются в качестве элитного жилья новые высотки4, и не думающие — напротив того! — скрывать свои стилистические истоки. Нет, современные преемники “Стиля Сталин” гордятся этой преемственностью. Они подчеркивают ее в рекламе. В Москве таковы, например, высотка на Соколе (вообще к 2015 году их, говорят, планируется соорудить аж шестьдесят — “новое кольцо Москвы”5, прямые наследники тех семи, что успели построить при Сталине), небоскребы “Алых парусов”, перенасыщенные до приторности цитатами из сталинского монументализма, комплекс “Шуваловский” напротив МГУ, планирующийся — под него сейчас расчищают территорию — комплекс “Гончарный” около высотки в Котельниках, которому назначено повторить ее очертания и слиться с ней в единое целое…

Совершенно очевидно: такая архитектура сегодня всерьез воспринимается как символ не просто надежности и состоятельности (для этого хватило бы — да всегда и хватало — уютных таунхаусов, небольших коттеджей). Нет, бери выше: исторической уверенности, сияющих перспектив, имперской мощи. Торжества “наших идеалов”. “Величия духа государства” (не из Сталина цитата — из современной рекламы). Изобильной, даже избыточной качественности и “правильности” жизни. Так сказать, воплощенной полноты времен, вечности, дальше которой двигаться уже некуда. В которой мы все отныне и останемся.

Не важно, что основания к тому, чтобы чувствовать подобным образом, мягко говоря, проблематичны. Но будто при Иосифе Виссарионовиче было иначе! “Сталинская” архитектура затем и создавалась, чтобы и чувствовали, и думали, не заботясь ни о каких основаниях. Это в словах можно усомниться. А поди-ка усомнись в архитектуре. Как истинное искусство, она намеревалась не имитировать реальность, но создавать ее. Диктовать реальности условия, от которых та не сможет отказаться.

Людям хочется имперской мощи (а другим людям хочется, чтобы они хотели именно этого). Затем и строятся — по опробованным рецептам — соответствующие декорации, в небезосновательной надежде на то, что среди них наконец сам собой начнет разыгрываться хоть в каком-то отношении подходящий спектакль.

Призывая “осваивать художественное наследие прошлого” (весьма, как уже говорилось, выборочно: высочайше назначались “прогрессивные” и “реакционные” эпохи градостроительной истории, и имитировать предлагалось, ясное дело, лишь первые из них), Зодчий Сталин провозглашал себя законным наследником всей — соответствующим образом отпрепарированной — мировой истории. Сегодняшние сторонники Большого Стиля наследуют ему соответственно и в том, чтобы языками все той же (по-сталински сформулированной!) мировой истории подтверждать уже собственную правоту.

Кто бы ни был создателем “Стиля Сталин” — сам ли вождь и учитель, Молотов ли с Кагановичем, которые “постоянно фигурируют в качестве руководителей (исполнителей) разнообразных архитектурных затей”, прирученные ли ими профессионалы-архитекторы, — эти люди хорошо знали, что делали. Они создали такое властное средство убеждения человека, которое пережило и своих создателей, и их цели и идеалы. Оно вполне готово воспринимать — и как охотно уже воспринимает! — совсем другие идеалы и цели, имеющие на реальность столь же непосредственное воздействие.

Получается, не зря старались? Получается, удалось?

Ольга Балла.

1 Он называет советскую архитектуру “гомогенной и моностилевой в любой (! — О. Б. ) момент своего существования”.

2 “<…> вдруг по непонятной причине объявляется тот или иной конкурс на ту или иную специфическую тему, проводятся несколько туров с участием ключевых фигур в архитектурной иерархии, потом всё уходит в песок без объявления премий и вообще без очевидных результатов, а потом объявляется по той же самой схеме следующий (так было множество раз)…”

3 См. об этом в статье старейшего отечественного зодчего, доктора архитектуры Ф. А. Новикова “Зодчество: смена эпох. К пятидесятилетию архитектурной „перестройки”” — “Новый мир”, 2006, № 3. (Примеч. ред.)

4 “Высотки стали, — гласит рекламный текст, — воплощением мечты об идеальном жилье, кульминацией монументального стиля и синонимом высочайшего качества. История совершила свой виток развития, и спустя полвека произошло возвращение к состоявшемуся и общепризнанному образу московской высотки”; “семь высоток начала 50-х годов прошлого века отражают в себе величие духа государства и стали подлинной революцией в архитектуре”. (Цит. по: Другов Д. Тень Иофана. Будет ли средний класс жить в новых высотках? <http://www.doxa.ru/str/obz/tio.html> )

5 Например: Ресин В. Реализация программы “Новое кольцо Москвы” по строительству высотных зданий продолжается ( <http://www.irn.ru/news/11179.html> ; статья “Новое кольцо Москвы” в Википедии).

КНИЖНАЯ ПОЛКА АЛИСЫ ГАНИЕВОЙ

+ 8

Антология прозы двадцатилетних. Вып. 3. СПб. — М., “Лимбус Пресс”, 2007, 416 стр.

Антология прозы двадцатилетних выходит в третий раз, благо само (условное, по-моему) определение “двадцатилетние” (наряду с “тридцатилетними” и “сорокалетними”) стало для многих критиков чуть ли не термином и литературным клише. Объединять под одной обложкой нераскрученных авторов-ровесников и модно, и удобно, и не требует дополнительной “общей идеи”: здесь двадцатилетие авторов и есть их “идея”. Первый выпуск издатели назвали “безъязыким”, поскольку его главная героиня И. Денежкина со своими приятелями больше требовала (“Дай мне!”), захлебывалась в эмоциях, чем говорила. Во второй антологии, по затее, была собрана буйствующая, недовольная, радикальная молодежь. О третьей издатели сообщают только то, что ее авторы — замечательные рассказчики.

Рассказы Ланы Берн и Милы Окс под общим заглавием “Следую худшему” наиболее похожи на то, что представляли первые две антологии (Ирина Денежкина и ее ровесники с их маргинальным молодежным бытом или произведения о панках и скинах). Там можно найти практически все, что было в первых выпусках: тусы, граффити, наркотические сходки, клички вместо имен, блатная лексика вместо русского языка. Да и кудрявые имена авториц не выбиваются из стилистики их текстов. Вообще, неплохо было бы приложить к этим рассказам специальный словарик с расшифровкой субкультурных терминов.

“Обман” Валентина Истомина — тоже о молодых неформалах, правда, не об альтернативщиках и рэперах, а об уголовниках полувековой давности. Повесть построена на приеме противоречия слога и фабулы. Весьма угрюмые события (послевоенная, бедная, холодная местность, толпа люда, ждущая на берегу починки судна для переправы, и встреча там фраера и его шестерок со знакомой воровкой, подцепившей мазурика; а после починка судна — пьяное плавание с драками и смехотворная, но жуткая дуэль в слякотном поле) сочетаются с довольно ироничным повествованием, с частыми отступлениями и игривыми обращениями к читателю. В конце затеявший все дело блатной убивает и дружка, и самого себя. На последних страницах — другой временной промежуток, лет через пятьдесят. Здесь подробно смакуется вскрытие сгнившей заживо старухи — прежней воровки.

Еще в антологии представлена совсем не резкая “Резкая сказка” Анны Ремез. Очень наивно и по-девичьи рассказывается о влюбленности студентки-журналистки в преподавателя зарубежной литературы. Затем следует рассказ Вадима Шамшурина “Ева и яблоко”, в котором все друг на дружке и в каком-то дыму. Молодая заголившаяся женщина, влюбленный в нее мальчик со своими инфантильными фантазиями, некий шизофренический дядя-хиромант, какие-то кошки, любовная связь с клептоманом, который убивает друга детства, и прочее. В финале, как в заокеанском кино, женщине (Еве, само собой) объясняют, что она мертва. Но при всей нелогичности и расплывчатости излагаемого В. Шамшурина вполне можно зачислить в “отличные рассказчики”.